С такими мыслями я проснулся, трясясь от холода. Да и есть хотелось со страшной силой, во рту давно уже ни крошки не было. Но никто не спешил включать обогреватель и не нёс чашечку утреннего кофе. До меня никому не было дела.
Чтобы размять занемевшие мышцы стал приседать, стараясь не стукнуться об потолок. Покачал пресс, отжался. Кровь забурлила. Жить стало лучше, жить стало веселей. Если б ещё голодный желудок не бурчал.
Интересно, где Карл, чем сейчас занимается? Сидит в одиночке или в общей камере, 'наслаждаясь' сомнительным обществом.
В коридоре загромыхало. Это ко мне? Я приподнялся и присел на лежанке, дверь отворилась.
— Выходи на допрос.
Суровый голос хорошо вязался с широкоплечей, будто вырубленной из камня фигурой тюремщика.
Понятно, завтрак откладывается. Произнесённая в уме шутка — глупая, но необходимая: я старался приободрить себя, чтобы охватившее уныние не было слишком заметно. Чего-то хорошего от допроса в Тайной канцелярии ждать не стоит. Это заведение спустя без малого триста лет оставило дурную память. Репутация как у НКВД, КГБ, Моссада и ЦРУ вместе взятых. Хотя… может, у страха глаза велики. Авось, что-то удастся придумать.
Собственно, в чём моя вина? Да, убил Звонарского и его лакея, но они явно занимались неблаговидными делишками. По сути это была вынужденная самооборона, защищался, как мог. К тому же, я вроде как считаюсь иностранным подданным. Вдруг допрашивать меня можно лишь в присутствии посла? Хотя этот вариант кажется слишком сомнительным. Тайная канцелярия [6] вряд ли заморачивалась такими пустяками.
Ой, кстати, а чьё у меня подданство? Кирилл Романович сказал, что Дитрих был курляндцем.
Из обрывочных знаний по курсу школьной истории помню, что Курляндией называлась часть нынешней Латвии со столицей в Митаве, номинально принадлежавшая Польше. Что самое интересное — хоть и плачутся нынешние прибалты о временах Советского Союза, но настоящую оккупацию они заимели как раз в те годы. Практически вся верхушка — немецкая, свою линию — жёсткую, да что там говорить — жестокую — немцы гнуть умели. Латышам жилось тяжко.
Навстречу двое солдат за руки протащили стонущего человека с голой спиной, покрытой ужасными язвами. Явственно послышался запах горелого мяса. Я отвернулся, не в силах глядеть на отвратительное зрелище. Сразу бросило в жар. Пытка здесь явление обыденное, применяется и к правым, и к виноватым. Где гарантия, что не наговорю лишнего, за что можно распроститься жизнью? Я, конечно, парень крепкий, но у всех есть предел. Опытный палач развяжет язык даже немому.
В животе разом потяжелело.
Меня ввели в небольшую комнату, поставили лицом к окну. Свет сразу ударил в глаза. После темноты одиночки солнечные лучи палили, будто лазерные пушки. Конвойный солдаты замерли как истуканы, прижав мушкеты к ногам.
Я увидел за столом Фалалеева вместе с худощавым мужчиной, который обмакнул гусиное перо в чернильницу и приготовился писать в толстой книге, похожей на амбарную. Понятно, первый — следователь, второй — писец. Сбоку загремел инструментом палач — дородный, в кожаном фартуке; другой — в ярко-красной поддёвке, с причёской горшком, ему ассистировал.
— Ступайте, — приказал Фалалеев солдатам.
Те развернулись и покинули помещение. Почему-то без них стало ещё страшнее.
— Приступим к роспросу, — сказал Фалалеев. — Помни, что ложное слово твоё будет противу тебя же обращено. Клянись, что не прозвучит здесь от тебя ни единой кривды.
— Клянусь.
— Знай, что целью нашей является возбудить в преступнике раскаяние и истинное признание, за что ждать тебя награда может милостию императрицы нашей Анны Иоанновны.
Ага, щаз, ищите дурака в другом месте. Надо быть полным идиотом, чтобы взвалить всю вину на себя на первом же допросе. Нет, я ещё побрыкаюсь.
Фалалеев продолжил:
— Ежели будешь строптивым и непокорным — учти: за утаение малейшей вины — жестокое и примерное наказание, как за величайшее злодеяние. Укрывательство с твоей стороны будет тщетным, ибо правда нам всея известна, — он потряс листами бумаги.
Я понял, что это отчёты Борецкого и его начальника. Буду рассчитывать, что ничего лишнего они не написали.
— Признаёшься ты?
— Мне не в чем сознаваться. Моя совесть чиста, — спокойно произнёс я.
Фалалеев скрестил руки на груди и задумался. У меня сложилось впечатление, что к допросу он не готовился, да и рассеянный взгляд наводил на мысль о том, что чиновник не так давно успел приложиться к бутылке.
— Что писать? — подал голос писец, которому надоело ждать, когда 'шеф' очнётся.
— Пиши, что увещевание не понял, — вяло откликнулся чиновник.
Писец бегло застрочил.
— Говори, кто таков, каких чинов, откуда будешь и веры какой? — опомнился Фалалеев.
Понятно, началась рутина. В принципе, ничего страшного на данном этапе нет, главное, не сболтнуть лишнего.
— Барон курляндский, Дитер фон Гофен, вера моя… — я стал вспоминать, кем могли быть прибалтийские немцы. Понятно, что христиане, но какие именно? Так, католики отпадают, православные тем более… Рискну.
— …лютеранская, — добавил я, надеясь, что заминка с ответом получилась незначительной.
Чиновник удовлетворённо кивнул, писец старательно заскрипел пером.