Теперь ей надоел и колпак. Поначалу она восхитилась этой выдумкой: невидимая броня, полусфера, одевающая круг земли с домом посередине. Человек не пройдет, ни птица, ни пуля не пролетит — мечта любого охранника… Однако же Амалия знала, что здесь они и без того в относительной безопасности. Места эти были необыкновенно дикие и пустынные, пастухи сюда не забредали. Наезжал человек с ближайшей фермы — милях в десяти, — привозил овощи. Да изредка, примерно раз в месяц, кто-нибудь забредал случайно и уходил, как считала Амалия, ничего не заподозрив: Эйвон очень ловко выдавал себя за испанца. Цвет волос у него был самый подходящий для кастильца, а произношение безупречное, как у истинного сына мадридских улиц. Так что колпак был ни к чему.
Очень скоро на нем приспособились сидеть горные вороны, в сухую безветреную погоду его облепляли листья и сосновые иглы, и он становился похож на вышитый тюль — впрочем, без ветра здесь обычно не обходилось. Но зато в дождь… Увидишь его в дождь — оторопеешь. Оказалось, что в дождь или туман колпак ведет себя точь-в-точь, как стекло. Он не пропускает воду внутрь, и она обтекает его ровным тонким слоем, и изнутри кажется, что стоишь под гладкой стеклянной крышей, а снаружи, с некоторого расстояния, он приобретает вид купола огромной обсерватории — полупрозрачного, просвечивающего, при свете солнца отливающего радугой, и тогда особенно ясно видно, что он неровный, что каждый лист, или ветка, или даже водяная капля чуть продавливает поверхность силового поля — на доли миллиметра, можеть быть, но в косом свете радужная громада кажется пупырчатой, как шкурка апельсина. Лучшего способа привлечь к себе внимание не придумаешь.
Словом, Амалии все это опостылело, а в октябре она поняла, что ей надоел и Берт Эйвон. Не то чтобы она его разлюбила, — скорее устала; даже от его любви устала. Он заметил это, как ни странно, раньше нее и пробасил со свойственной ему грубиянской прямотой:
— Ты натрахалась, девушка, вот что. А? Говорила, такого мужика у тебя никогда не было, а? До меня жила полуголодная, дьяволица ты этакая, а нынче сыта. — Вздохнул и добавил:
— Сам я виноват, старый дурень…
Может быть, он был прав; может быть, нет. При всем своем эгоизме, он был великодушен и отпустил ее, когда она объявила, что больше не вытерпит такой жизни, дня лишнего здесь не высидит. Обозвал ее рыжим чучелком и эмансипанткой, велел звонить каждую неделю и выписал чек на десять тысяч долларов — как он выразился, на булавки.
Впрочем, рыжим чучелком и рыжей дьяволицей он звал ее часто: Амалия опять отрастила рыжую гриву и на этот раз стричься и краситься не собиралась — в Голландии же ее видели только стриженой и темноволосой.
Быстро все это получилось, очень быстро. Через день после решительного разговора с Бертом Рон довез ее до ближайшей автобусной остановки и пробурчал на прощанье:
— Он тебя любит.
Быстро все это получилось, очень быстро. Через день после решительного разговора с Бертом Рон довез ее до ближайшей автобусной остановки и пробурчал на прощанье:
— Он тебя любит. Возвращайся.
И подошел пыльный автобус, пропахший молодым вином и козьим мехом, и Амалия поехала из Страны Басков через весь перешеек на восток — давно ей хотелось в Барселону, даже больше, чем в Мадрид или Толедо. Она ехала, улыбалась, и через полчаса молодой испанец, сидевший через проход, стал к ней подкатываться, и она отвечала ему весело, выдавая себя за туристку из Англии, парикмахершу из модного салона, решившую попробовать испанского винца на месте.
В Барселону она приехала ночью — вышла на автовокзале и очутилась в мире, некогда ей привычном, — которого она так долго была лишена. Большие, залитые светом залы, кафе и магазинчики, светящиеся указатели, и толпы, толпы людей из всех стран мира. Будто ты в Нью-Йорке. Она ошалела, наша самоуверенная Амалия, озиралась по сторонам, как дикарка. Увидела крошечное кофейное заведение, забралась туда и вдруг обнаружила, что очень хочет есть. И хочет выпить чего-нибудь пристойного, прежде чем ехать в гостиницу.
Гостиница называлась «Барселонские графы» — если Амалия поняла правильно; в этом не было уверенности, потому что название могло быть не испанское, а каталонское. Амалия выбрала ее потому, что там на крыше имелся солярий, и с него — как значилось в буклете — был виден дом « La Fedrera », построенный самим Гауди.
Как ни странно, эта девчонка с Манхэттена знала, кто такой Гауди — великий архитектор, строивший свои дома и храмы только в Барселоне. А знала потому, что в отрочестве, когда отец ушел из дома и мать начала пить, нашла себе прибежище в библиотеке. Худенький рыжий подросток стал ходить в небольшую библиотеку по соседству, на Бродвее, а там работала на выдаче замечательная пожилая дама — тоже худая, подтянутая, как бегунья. Однажды она сказала: «Девочка, ты рождена для стиля модерн», и девочка захотела узнать, что такое стиль модерн, для которого она рождена, и стала брать альбомы, и даже книги, и героически их читала. Так и осталось у нее на всю жизнь пристрастие к модерну и к великому Гауди. Может быть, из-за этого она в решила ехать в Барселону.