— Ближе чем на десять сантиметров друг к другу не подходить… руками не касаться… ничего не передавать… не целоваться… не обниматься…
— Да слышал уже! — злобно сказал Калашников.
Глава сорок восьмая
Любовь
(понедельник, 9 часов 00 минут)
Ангел в синей суконной форме нудно брюзжал, бренча связкой ключей:
— Ближе чем на десять сантиметров друг к другу не подходить… руками не касаться… ничего не передавать… не целоваться… не обниматься…
— Да слышал уже! — злобно сказал Калашников. — Замучил повторять.
Он был изрядно раздражен тем, что ему пришлось ждать целых четыре часа, пока были подписаны все бумаги на допуск к Алевтине. Потребовались оригинал справки с места работы, отпечатки пальцев и ступней, гипсовый слепок ушной раковины, заполнение печатными буквами двух анкет на арамейском языке (помог царевич Дмитрий), страховка, свидетельство о финансовой состоятельности в Городе , фотографии, чтобы на них крупно были видны глаза, официальное приглашение от представителя Небесной Канцелярии. Анкеты привели Калашникова в полное расстройство чувств, особенно вопросы «собираетесь ли вы въехать на территорию виллы с целью совершения плотского греха» и «участвовали ли вы когда-нибудь в разрушениях офисов Голоса на Земле». Райская бюрократия показала себя во всей красе, и даже Варфоломей, к которому перешли габриэльские полномочия, не смог ничего ускорить. Он лишь лично привез его к вилле, на которой Алексея ждала Алевтина, и тактично сказал, что подождет в колеснице. Малинин же уехал на квартиру — отсыпаться.
Поддавшись ключу, дверь наконец-то отворилась. Держа в дрожащих от нетерпения руках букет с четным количеством роз и сразу утратив всю свою злость и гонор, Калашников робко вошел внутрь большой комнаты, окрашенной в унылый, уже привычный ему бледно-голубой цвет. Этого же цвета были пол и потолок. Окон не наблюдалось. Комната была абсолютно «голой» — разделительная полоса и две привинченных к полу табуретки на разных сторонах создавали убогую видимость меблировки. Снова пробурчав о жестком соблюдении правил, пожилой ангел с лязгом захлопнул дверь. Подняв глаза от разделительной полосы, Калашников замер.
НА ДРУГОМ СТУЛЕ, СМОТРЯ НА НЕГО, СИДЕЛА АЛЕВТИНА.
Сердце Калашникова залило холодом. Алевтина выглядела точь-в-точь, как в тот день, когда он в последнее утро ее жизни на Земле уходил на службу. Грустная, с распущенными волосами, бледная от ночных недосыпов (второй месяц беременности как-никак) и удивительно красивая. Не видя стула, он сел мимо него — прямо на пол, не отрывая глаз от лица Алевтины.
Оба молчали, и от этой тишины им становилось страшно.
— Любовь моя, — сказал Алексей и понял, что ничего не сказал — пропал голос.
— Любовь моя, — повторила Алевтина. — Лешка, нежность моя единственная.
Калашников чувствовал нарастающий в горле комок, на глаза навернулись слезы. Алевтина заплакала — выражение ее лица совершенно не менялось, но из обоих глаз мокрыми дорожками бежали крупные прозрачные капли.
Внезапно тревожная морщинка пересекла ее лоб.
— Лешка, я это уже где-то слышала, — сказала она. — В одном триллере читала. Ты что, специально всю ночь такую фигню зубрил, чтобы меня впечатлить?
— А ты? — извернулся Калашников. — Ведь твоя фраза из той же книги.
— Да, — смутилась Алевтина. — Знаешь, я столько десятков лет представляла себе эту встречу в деталях, тысячу слов тебе говорила — выучила каждое наизусть, наверное, в сердце шипами засело. А увидела тебя — и сразу все забыла. Ты слышишь музыку? Это ведь Рахманинов… наша песня, Леш.
А увидела тебя — и сразу все забыла. Ты слышишь музыку? Это ведь Рахманинов… наша песня, Леш.
Калашников прислушался — действительно, в ушах звучала тихая, красивая музыка, исполняемая, вероятно, на великолепной антикварной скрипке.
Он резко обернулся.
— Тебе чего здесь надо, козел? — душевно спросил Калашников скрипача, стоящего за спиной. — Иди отсюда, играй где-нибудь в другом месте, а?
— Да, но мне Варфоломей приказал… типа романтика…
— ПОШЕЛ ВОН! — заорал Калашников.
Когда помертвевший от испуга скрипач, не помня себя, вылетел за дверь, он снова встретился глазами с Алевтиной. Поправляя волосы, она улыбалась сквозь слезы, губы ее кривились от сдерживаемого смеха.
— А ты все такой же, Лешка… добрый с людьми… Ты ИХ поймал?
— Кого? — не понял Калашников. — А, этих… ну конечно. Когда я кого-то хоть раз да не ловил? Разумеется, попались как миленькие.
— То-то я смотрю — у тебя лицо все в ссадинах, как обычно, когда ты после работы домой приходил. Эта дурочка меня заставила тебе письмо написать, — тихо смеялась Алевтина. — Смешная такая… думала, ты ради меня расследование бросишь… а я ж тебя знаю… поэтому и написала спокойно.
— Я это понял, — с усмешкой кивнул Калашников. — Аля, да хрен бы с ними, со всеми. Я не хочу об этом говорить. Я их в гробу видал, и плевать, что эта фраза здесь не имеет смысла, слышишь? Я глазам не верю, что тебя вижу.
— И я, — покорно кивнула Алевтина. — Может, это нам снится?
— Возможно, — охотно подтвердил Калашников. — А на самом деле мы обкурились — сидим, едим пирожные с марихуаной в Амстердаме.