Ливонцы с недоумением смотрели вслед уносящимся язычникам, с опаской сторонились русских повозок, но рано или поздно находился смельчак, который хватал с нее какой-нибудь кувшин или канделябр, отвязывал сундук, стаскивал на землю тюк с тканью — и вскоре его осмелевшие соседи тоже кидались на ничейное добро, споро растаскивая его по домам.
И только дерптский епископ с удовлетворением улыбался, выслушивая доносы демона о все новых и новых брошенных селениях. Священник настолько гордился своей идеей о нападении Швеции на русские земли, что даже решил вознаградить себя и приказал вернуть перину в верхние покои, постелив ее поверх аскетичного топчана.
— Господин епископ, к вам прибыл воевода из Дерпта, — постучавшись, доложил Флор.
— Прикажи стол накрыть богато, и проси, — засмеялся священник. — Вот уж не думал, что когда-нибудь буду раз увидеть этого язычника. И приготовь бочонок мальвазии. Кажется, воеводе это вино понравилось.
И он снова с чувством расхохотался.
Разумеется, приглашения к хозяину замка боярин дожидаться не стал и поднялся в малый зал еще дел того, как слуги успели накрыть стол. Кивнул священнику:
— Здрав будь, господин дерптский епископ.
— И ты здравствуй, Петр Иванович, — хозяин сделал рукой приглашающий к пустому столу жест. — Какая забота привела тебя ко мне, воевода?
— Прощаться приехал к тебе, господин епископ, — вздохнул воевода. — Кромешник государев всех ратных людей под свою руку требует, к Ладоге наказал собираться. В городе оставляет малое число людей под командой стрелецкого десятника. В таком разе, и мне здесь делать нечего. Не почину боярину Шуйскому таким войском руководить. В поместье поеду, указов государевых ждать. Ноне он меня заметил, и более не забудет. Много трудов Иван Васильевич к Руси прикладывает, и каждого человека, честного и годного ценит.
Кольчугу мне подарил со своего плеча…
Священник уважительно поцокал языком, окинув взглядом броню, которую воевода, похоже, теперь вовсе не собирался снимать — ни на ночь, ни в гости, ни в баню.
Появились послушники с угощением, но Шуйский неожиданно поднялся:
— Благодарствую, но пора в дальний путь. Обоз сложен, лошади впряжены, холопы верхом маются.
— Прими от меня подарок, Петр Иванович, — так же поднялся из кресла епископ. — Вина красного бочонок, мальвазии.
— Благодарствую, господин епископ, но мне и отдариться нечем…
— То не нужно, воевода. Ты любовь и мою и всего Дерпта деяниями своими заслужил. Сказывали мне, порядок при тебе, Петр Иванович, куда крепче моего держался. Боярские дети ежедневно город объезжали, забирали всех людей пьяных и дурно себя ведших, в дома горожан стрельцы не вторгалось, их жен и детей не пугали. Кавалеры мои и те подданные, которые хотели выехать с семействами из города, выехали под прикрытием русских отрядов, и с ними не случилось ни малейшей неприятности. Пития крепких напитков ратники твои не допускали вовсе, чем всех удивили изрядно. Дом твой и уши были отворены для каждого, кто приходил с жалобою на русских ратных людей. То великое дело, беды войны хоть от единого города отвесть, насилия не допустить и заслужить благодарность покоренных. Посему, воевода, очень прошу: прими подарок, не обижай.
— Ну хорошо, — милостиво согласился боярин. — Пусть холопы заберут. А теперь прошу простить, господин епископ, пора.
Священник проводил его огорченным взглядом, но как только дверь закрылась, расплылся в ехидной ухмылке:
— Пей воевода, пей мою мальвазию и радуйся моей любви. Нет нужды лишний раз озлоблять уже изгнанного врага. Пусть лучше мнит себя другом и поддается на просьбы и советы. Ты мне еще пригодишься, воевода. И сам не заметишь, как руками своими Московию сам душить начнешь. А ради этого мне вина не жалко. Хоть все отдам. Флор! Ты где? Прикажи принести чернила, перо и бумагу. А сам в дорогу сбирайся. Отвезешь письмо в Ригу, где магистр Фюрстенберг от русских ратей прячется. Передашь, что изгнаны они почти все. Пусть приходит и занимает свободные города крепкими гарнизонами… Хотя, я все это ему в письме отпишу.
Дерптский епископ думал о том, что настала пора открывать закрома, и пускать в дело накопленное за последние годы серебро. Договариваться с магистром, самому отправляться домой — в Саксонию, Померанию, набирать с помощью слова Божьего и щедрости ландскнехтов, направлять их сюда. Чтобы в следующий раз, когда русские сунутся в Лифляндию, их ждали не радостные сервы и трусливые горожане, а крепкое войско из закаленных в боях латников и мушкетонщиков.
Глава 4. Ладога
Собранная на берегу Волхова рать в древней каменной крепости не помещалось, а потому воинский лагерь раскинулся на только-только начинающим зеленеть заливном лугу. Кого только не увидели здесь подошедшие из болотистой Северной Пустоши бояре! Никак не менее тысячи стрельцов в однообразных длиннополых красных тегиляях с поперечными желтыми шнурами на груди, псковских охотников, одетых кто во что горазд — от нарядных зипунов до потертых тулупов, он пластинчатых куяков до толстых новеньких панцирей. Незнакомые ранее воины с короткими стрижками, непривычно свободными рубахами, широко распахнутые на груди, в шароварах, с саблями и пиками. Похожие на татар — и все же какие-то не такие. Кафтаны длиннополые стеганные и суконные, подбитые белкой шапки со свисающим набок верхом больше на русские смахивают, а вот кольчуги и колонтари — на татарские. Сапоги — русские, шлемы — татарские. И уж совсем неожиданно поблескивали на груди у странных воинов медные и оловянные кресты.
И уж совсем неожиданно поблескивали на груди у странных воинов медные и оловянные кресты.
Однако больше всего перед крепостными стенами было кованой рати. Полностью Водьскую пятину исполчить, похоже, не удалось — да и не получится никогда. Что ни год, по двадцать-тридцать тысяч бояр на юг отсюда уходят, от османского царства засечные черты сторожить. Каждое лето либо османы крымских татар разбойничать посылают, либо шайки разбойничьи с Дикого поля приходят, а то и сами янычары у порубежных крепостей появляются. К тому же, начинался май, а вместе с ним и половодье — многие усадьбы уже сейчас оказались отрезаны, и ранее, чем через месяц ни конному, ни пешему дороги туда не станет.