– Жажда мучает…
Мария бросилась к баклаге с вином у стены, налила по полной чаше, с поклоном поставила перед доминиканцами.
Те перекрестились и залпом выпили. Все дрожа и суетясь, она налила еще. Выпили еще. Глаза их быстро соловели.
– А это у тебя на столе что?
– Свиной жир в горшке, святые отцы. Семья наша без свиного жира ни куска пищи в рот не берет.
– Ни куска, говоришь? – ехидно осведомился Луис.
– Ни единого, святые отцы!
– А ну-ка проверим! Намажь на хлеб да съешь, иудейка! – Монахи переглянулись и ухмыльнулись своей мысли.
Дрожащими руками Мария стала пытаться намазать застывший белый жир на хлеб и, давясь, глотать большими кусками. Щеки и подбородок ее отвратительно залоснились.
– Где муж?
– Гырлгырл…
– Да ты прожуй!
Монахи смотрели испытующе.
– Казначеем он… – Голос у Марии дрожал. – Казначеем, святые отцы, у важного гранда кастильского Медины-Сидонии.
– Вот, отец Фернандо, всюду проникли иудействующие! Что черви в сыр. И все-то они казначеи – в пастухах да в пахарях их не увидишь, руки у всех белые да гладкие!
– Сын у меня плотник, корабли строит на верфи!
Монахи опять осушили по чаше.
– А где служанки твои? Дочери есть?
– Бедны мы, нет у нас служанок! И дочерей нет, один сын, на верфи…
– Слышали уже про это! – бросил Фернандо. И вдруг заорал: – А вот лжешь ты, старая тварь! Лжешь принявшим постриг рыцарям Святой Инквизиции! «Бедны мы»! А тарелка серебряная, а дверь, а оклады?! Раз в одном лжешь, то и в другом, видать, тоже! И потому говорю я, что ты – тайно иудействующая! Все-е-е вы притворяетесь, что любите Христа, а сами его – ненавидите!
– И надо доложить о том Святой Инквизиции, – подхватил Луис, – и водой испытать, правду ли говоришь, и сколь сильна любовь твоя ко Господу нашему Иисусу Христу, и не подмешивала ли ты в свои бесовские опресноки кровь христианских младенцев!
У монахов это было уже отработанным представлением.
Женщина тяжело и грузно повалилась перед ними на колени – вся помертвев и не заметив, как один подмигнул другому.
Убедившись, что в доме и впрямь никого нет (дочерей Мария заперла в подполье, вход в которое трудно порой было найти и тому, кто знал, где он), пьяные монахи, по-бабьи задрав рясы, грязно и больно изнасиловали ее, заставили снять золотые серьги и кольцо, подаренные когда-то мужем на рождение сына, прихватили серебряное блюдо, допили что было в корчаге и сказали ей, уже запинаясь:
– А про мужа твоего иудействующего тоже разузнаем. Скоро поможет Господь очистить и Андалусию, и всю Кастилью от вашей бесовской ереси, и следов не останется. Нигде не спрячетесь!
И хлопнули тяжелой дверью. С грохотом вылетел из нее большой резной ключ.
Дочери – Кармоне было шестнадцать, Анне четырнадцать – все слышали и только кусали под полом кулаки.
Когда хлопнула дверь и все стихло, они выбрались. Мать, тяжело опустив плечи, сидела на лавке у стола и отрешенно смотрела перед собой.
Дочери попытались ее обнять, но она вдруг отстранила их, поднялась, схватила горшок со свиным жиром и со всего размаху бросила им о каменную стену, тихо выплюнув еврейское проклятие.
Анна подняла с пола ключ и с трудом заперла дверь.
Дочери укутали мать, согрели ей воды, и Мария понемногу перестала дрожать и начала возвращалась к жизни. Они понимали, что произошло такое, о чем не должен узнать никто. И чему никто не смог бы помочь. Слез у Эстер не было.
А через неделю пропала Авива. Ушла ранним утром на рыбный рынок и не вернулась. Обезумевшие родители и половина худерии искали ее везде, где только могли. Антонио, обросший щетиной и потому казавшийся почерневшим от горя, прочесывал берега Гвадалквивира, расспрашивал рыбаков и всех, кого знал на верфи. Он бил челом самому алькальду Севильи Альваро Пересу, но красавица Авива словно растворилась в зимнем севильском воздухе.
* * *
1 января 1483 года площадь перед колокольней Ла Гиральда была забита народом [180] . Regidores [181] на высоком помосте закончили чтение эдикта их кастильских величеств Изабеллы и Фердинанда, и наступила такая мертвая тишина, какая вообще – редкость в этом южном городе. Даже ослы не ревели и собаки не лаяли. Словно неведомый паралич поразил всех.
А потом какой-то бородатый высокий раввин, стоявший недалеко от помоста, громко спросил:
– Простите великодушно, благородные regidores, значит ли это, что все евреи должны до начала февраля уйти из Севильи?
– Читан же эдикт! И из Севильи, и из всей Андалусии!
– И в феврале во всей Андалусии никого из евреев вообще не должно остаться?
– Никого. Если откажетесь принять истинную веру.
Старик покачал головой, поднял плечи и развел руками, отказываясь понимать.
А потом повернулся к толпе и так же громко, ни к кому особенно не обращаясь, сказал:
– Они положили хлеб свой на ослов своих и пошли оттуда. [182]
И уже после этого начались крики, вопли, суматоха, беготня и паника.
Согласно установлению властей, евреи должны были заплатить налоги за год вперед, а с собой взять только то имущество, которое каждый взрослый еврей мог бы увезти на одном осле или муле. Запрещалось забирать с собой золото, серебро, драгоценные камни. Это означало: нельзя было взять никаких денег, кроме медных монет.