Напротив хлопнула оконная рама, и совсем рядом, поскольку улица была узкой, раздался другой женский голос:
– Не смей, гиена отступница, хулить мою чистую девочку! – В окне показалась женщина в простом льняном тюрбане, из-под которого не торчало ни одного волоска. У нее были такие большие и отвислые щеки, что все лицо казалось подвешенным к этому тюрбану. И в ее голосе чувствовалась нерастраченная мощь. – Сказано в книгах о таких, как ты: «Они кадят суетным, споткнулись на путях своих, оставили пути древние, чтобы ходить по стезям пути непроложенного, чтобы сделать землю свою ужасом!..» [178] Кто сказал тебе, что мой достойнейший муж благословит нашу Авиву на брак с порождением нечестивцев и отступников?! Не бывать тому! Скорее вспять потечет Гвадалквивир, скорее оставит снег скалу Ливанскую, скорее Эстер Эфрати станет Марией Менарес !..
Родриго знал по многолетнему опыту, что остановить начавшееся невозможно и что самое разумное теперь – это взять сундучок со своим дхубарром [179] , пергаментами и перьями и отправиться из худерии на небольшом муле (как выкресту, ему разрешалось ездить верхом) на подворье гранда Медины-Сидонии, где он сможет, наконец, спокойно закончить свои расчеты.
Так он и сделал и вскоре уже ехал берегом Гвадалквивира, сожалея о зря потраченном утре и о том, что его расстроил поступок сына. Тот всегда был упрямым в мать. Сколько ни старался отец научить его своему делу, чтобы Антонио тоже пошел по его, казначейским стопам, сына совершенно не интересовали ни дхубарр, ни пергаменты со стройными колонками цифр. Только – модели кораблей, которые сын вырезал из кусочков дерева, и довольно искусно. Целыми днями сын пропадал на реке и на верфи, поблизости от каравелл.
Родриго любил глупого мальчишку и оставил его в покое, как ни пилила его за это жена. Да, в люди сын вышел: мастером теперь на верфи. А коль решил Антонио жениться на иудейке – что ж! Да, дочка моэля – совсем не то, о чем он, казначей такого знатного гранда, мечтал для своего сына, но девчонка – красавица, на их глазах выросла, и какая ни есть, а своя. Христианская же невестка – в смысле не из худерии, – кто ее знает? Она, поди, и курицу с чесноком так, как у них, готовить не умеет! Жена поголосит, да и успокоится, деваться ей все равно будет некуда. А Авиву Антонио убедит креститься. Вот и будет все хорошо. Вот и будут у них христианские внуки…
Утро казалось таким ласковым, и река плескалась так мирно, что хотелось думать только о хорошем.
Больше всего на свете любил казначей Соломон-Родриго свою семью, свой дхубарр, спокойный достаток своего дома, сочную курицу с чесноком, которую так хорошо жарила Эстер по пятницам, мягкие телячьи домашние туфли и разговор о жизни со старым Симонесом за кувшином доброго вина в харчевне Давида Абенесая. И – в чем бы он никогда не признался жене – свою шумную (как говорили некоторые – вонючую) худерию, в которой родился и вырос. И никуда не намерен он был из нее переселяться. Хотя розами она и впрямь не благоухала, если уж быть совсем откровенным…
Его небольшой мул, покачивая шеей, мерно ступал по хорошо утоптанной дороге. Издалека, с quemadero – места для аутодафе у башни Торо дель Оро – тянуло дымом. Значит, опять жгли еретиков. Не проходило и дня, чтобы не сжигали по нескольку человек. Находили все новых и новых выкрестов, тайно исповедовавших иудаизм, и раскрывали все новые их заговоры против христианства. Родриго от этих мыслей становилось не по себе, но он надеялся, что верная служба гранду Медине-Сидонии и его искреннее сочувствие распятому человеку со скорбным лицом – защитят. Потом подумалось: на кого направляла бы свое искусство ругани жена, имей она теперь напротив вместо окон горластой Ревекки только молчаливую широкую реку.
Так думал обо всем этом Соломон Родриго Менарес и, конечно, уже не мог видеть, как бодро вскочила Эстер-Мария со «смертного одра», как оперлась она на подоконник и почти вывалилась из узкого окна всей своей недюжинной грудью. И как, увидев наконец противника, вся задохнулась, и кровь бросилась ей в лицо. И как замерли в глубине комнаты дочери, уже зная, что сейчас начнется, но не решаясь вмешаться ни за что. Он видеть этого не мог, но прекрасно знал, что именно это сейчас и происходит, как происходило уже не раз.
Сожжение еретиков. Со старинной гравюры
А сцена собирала на улице внизу все больше и больше народу. Те, кто стоял непосредственно в эпицентре происходящего, передавали комментарии дальше – тем, кому было видно не так хорошо. Их поправляли те, кто имел по поводу интерпретации событий иные мнения.
Сквозь толпу, отчаянно и цветисто проклиная зевак, проталкивались разносчики с тачками: лавки ждали товара. Обувщики и торговцы тканями, пользуясь неожиданным стечением народа, старались затянуть зевак к себе – взглянуть на товары, и благословляли случай. Мальчишка, продавец воды, попытался продраться со своим осликом через запруженную народом улицу, но вызвал нещадную ругань и даже схлопотал пару полновесных подзатыльников.
Вот обе женщины, с плотно сжатыми губами, подались вперед над узкой улицей трепещущими горами грудей, и все с улыбками замерли в предвкушении развлечения.