Королева знала эту часть Писания наизусть. И проговорила тихо, не отрывая глаз от страшно изменившегося лица дочери:
– «А исходящее из уст – из сердца исходит; сие оскверняет человека; Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления: Это оскверняет человека…» [162] И за эту скверну нужно платить, – добавила она твердо. – Фернандо, наша дочь не просто… умирает. Она отказывается от пищи и воды и тем совершает смертный грех. Грех самоубийства. Я молю ваше величество: данной вам Господом властью сделайте все для спасения души и жизни нашей дочери! Доктор Бадос лечил ее с младенчества. Он единственный, кто может помочь…
Фердинанд бросил быстрый взгляд на жену и заметил в ней нечто, чего до этого как-то не замечал, – у Изабеллы под подбородком стала обвисать кожа. Это не могло быть просто следствием бессонной ночи: жена превращалась в старуху быстрее, чем он ожидал.
Холодно, но без обиды и недовольства, король поклонился ей и вышел. Изабелла поняла, что здесь, в осадном лагере у Гранады, она потеряла любовь Фердинанда. И теперь теряла дочь. И снова подумала о старом мудром докторе Бадосе, который так умел успокоить все ее материнские тревоги, когда дети были еще малы.
…Старика раздели догола, и он упал перед Инквизиторами на ледяные плиты пола. Он дрожал, и словно отдельно от него дрожала вся его отвислая старая кожа. Сумасшедшими глазами старик смотрел на железную кованую дверь этой кирпичной пещеры без единого окна, словно ждал, что оттуда придет спасение. Это случалось редко, но все же иногда случалось.
Люди вокруг были деловиты и, судя по всему, не новички в том, что должно было сейчас произойти. И они были уверены в себе, как бывают уверены хорошо знающие свое дело доктора. Все это придавало происходящему неизбежность, даже нормальность. Люди переговаривались, снимали с гвоздиков в кирпичной стене и повязывали длинные фартуки – наподобие тех, что носят мясники. Сетовали, что сегодня будет много работы: еще шестеро – испытание водой и трое – «цветком правды» [163] . Большинство из экзекуторов предпочитало производить испытание водой, как более чистое и бескровное. Чтобы у испытуемого непроизвольно не срабатывал рефлекс, после которого приходилось убирать, узника обычно не кормили и не поили ничем двое суток. Но при испытании водой рефлекса мочеиспускания все равно было не избежать, и на такой случай в углу ждал мальчишка с тряпками, ведром и щеткой, и больше всего работы ему доставалось, когда испытывали беременных.
Лоренсо Бадос видел, что люди вокруг неумолимы, но он не чувствовал, что они испытывают к нему какую-либо ненависть. И когда он встретился с одним из них взглядом, то понял, что они вообще ничего к нему не испытывают, что он уже перестал быть человеческим существом, он для них – лишь атрибут этой камеры, не более одушевленный чем доска, к которой его сейчас привязывали.
На скамьях у стены рассаживались писцы – вести подробнейший протокол. Обычно их было двое. Потом записи сравнивались, они должны были совпадать полностью. Такова была неукоснительная инструкция Супремы [164] .
Наконец вошел дежурный инквизитор, который и должен был вести допрос. Он взглянул в сторону писцов чуть заискивающе: все трое негласно контролировали друг друга, и любой из них мог донести на другого о несоблюдении инструкций Супремы. Тогда полетели бы головы.
Молодой писец, францисканец брат Луис разграфил лист, подумал: «Ну почему Супреме не издавать уже разграфленные листы для протоколов допросов, насколько было бы быстрее!» – вздохнул и вывел:
«Протокол Дознания
от 30 июля года от Рождества Христова 1491-го.
Имя: Лоренсо Бадос, converso, до крещения – Самюэль Меламед.
Возраст – шестьдесят пять лет.
Обвинение:
распространял иудейские ритуалы омовения,
соучаствовал в распятии христианского ребенка в деревне Ла Гардия [165] ,
использовал кровь вышеупомянутого ребенка для отправления иудейских ритуалов, направленных на разрушение христианства…»
Брат Луис работал в Инквизиции недавно. У него был отличный круглый почерк. Ему очень повезло: эта работа хорошо оплачивалась и считалась большой удачей. Сначала он чувствовал возбуждение, когда испытывали женщин, которых тоже раздевали донага, но сейчас привык уже настолько, что оставался безразличен, даже если женщины были молодыми. Все равно они были уже отработанным материалом, хламом, который после испытания годился только для костра. «Процедура» началась, и он быстро вел протокол:
«Следуя инструкциям Супремы, испытуемый перед началом процедуры закреплен на наклонной деревянной плоскости размером 4 фута на 7 футов. Стадия первая. Ноги испытуемого приподняты. Конечности связаны во избежание движений во время процедуры. Для предотвращения закрытия во время процедуры в рот испытуемого вставлена деревянная распорка. Лицо испытуемого закрыто холстиной, сложенной вдвое (в полном соответствии указам Супремы)».
Он опять вздохнул: вот этот же текст ему придется писать сегодня еще шесть раз, но таков порядок! На доске над иудействующим converso совершалось обычное и привычное. Все шло по плану.