Иудеи Сефарда (так на древнееврейском называлась Иберия) при маврах переживали период относительного благополучия: они быстро обучились родственному арабскому языку, их впервые никуда не гнали, их культуру понимали, их пищевые ограничения совпадали с исламскими, их считали людьми Книги и религию их по крайней мере не преследовали. Жить они тоже могли где хотели, их образование, сметку и умения ценили, а потому с удовольствием нанимали на службу, где требовалась квалификация – казначеями, «налоговыми инспекторами», учителями, толмачами и врачевателями.
Вот только налоги, сборы и подати халифу приходилось им платить по гораздо более высокой шкале, как немусульманам, но, оглядываясь на бурное историческое прошлое, евреи ясно видели: это – просто мелочи.
Многие христиане (как потомки вестготов, так и исконных иберийцев) тоже жили в метрополисах халифата Аль-Андалуз – Кордове, Севилье, Валенсии, Кадисе и других. Там были работа, развлечения, бани, хорошие больницы [151] , богатые товарами рынки, водопровод, уличное освещение, одним словом – цивилизация.
Правда, фанатики, как всегда и везде, умели внести в жизнь определенную долю абсурда. Один андалузский калиф, из тех, кто рьяно стоял за религиозную сегрегацию, издал, например, указ, чтобы все голые посетители бань из числа неверных в обязательном порядке носили на груди опознавательные знаки: христиане – большущий крест, иудеи – колокольчик. Чтоб не только было видно, но и слышно. Правоверным разрешалось мыться как есть, без дополнительных опознавательных знаков. В общем, что и говорить, веселые, видать, были эти межконфессионально-интернациональные банные дни.
Но в промежутках между особенно рьяными халифами люди разных религий жили более скучной жизнью, которую называли conviviencia , что вполне можно переводить как «худой мир – лучше доброй ссоры». Нет, неприязнь и стычки, конечно, случались. И, конечно, когда христианский сын приходил домой с объявлением, что собирается жениться на соседке-мусульманке или же еврейке, то, натурально, начинался невообразимый скандал, вопли, визг. О стынущем обеде все забывали, керамическая посуда билась о плитки пола и неслись крики: «По миру пущу!» Седой отец хватался за сердце: «Смерти моей хочешь!» – нежная престарелая мать падала в обморок на руки сестер, и те, наверное, визжали, как несмазанные колеса: «Вот до чего мать довел, радуйся!» Братья же… Ну да что там, представить это нетрудно. Ну и, когда еврей либо мусульманин объявлял семье о своей негасимой любви к женщине иной веры, возникала, как нетрудно догадаться, вполне аналогичная ситуация, ну, может быть, с небольшой поправкой на культурно-языковую и религиозную специфику.
Но жизнь в Аль-Андалуз брала свое, и как-то все обкатывалось, острые углы рихтовались временем и настойчивостью, предосудительные браки заключались или, на худой конец, «предосудительные» дети все равно появлялись на свет. И враждующие семьи, глядишь, начинали едва заметно кивать при встрече, потом, может, здороваться сквозь зубы, а потом – и признавать внуков. И появлялись в Андалузии elche – христиане, перешедшие в ислам, и крестившиеся мусульмане – moriscos , и принявшие иудаизм мавры, и совсем уж сюрреалистические mozarab – арабы, принявшие Христа, однако жившие по мусульманским обычаям, при этом слушавшие католические мессы и читавшие Библию… на арабском языке. Бывало, что местные мечети, синагоги или церкви открывали свои двери – по пятницам, субботам и воскресеньям соответственно – для совершенно различных «аудиторий». Но, согласитесь, долго так продолжаться не могло. И раздавались уже крикливые голоса, что во всем нужна четкость и ясность, особенно в вопросах истинной веры, особенно в эпоху Крестовых походов! Никакой фратернизации с последователями конкурирующих культов! Паства должна пастись со своим «пастухом» – в своем загончике, а то ведь так можно черт знает до чего дойти!
В 1248 году христиане взяли Севилью, а еще через несколько лет у мавров остался в Иберии лишь один эмират Гранада – под самыми вершинами Сьерра-Невады, с его прекрасным как сон дворцом Альгамбра. Эмират этот и стал их последним оплотом…
У стен Гранады
От пожара в кастильском лагере не пострадал никто. Шатры и палатки просто перенесли на другое место. Правда, Изабелла потеряла весь свой гардероб и украшения и принимала сейчас послов египетского султана в единственном, что у не осталось, – темно-лиловой бархатной юбке и специально для нее выкованных еще в июне, в начале гранадской кампании, рыцарских латах воина Креста, надетых прямо на рубашку. На темно-рыжих волосах ее рдела рубиновая диадема, одолженная по случаю принятия послов у одной из фрейлин, веснушки на очень светлой коже, наследии крови готов и англичан, за лето, проведенное в лагере у стен Гранады, стали еще ярче и многочисленнее. Латы очень шли Изабелле. Несмотря на бессонную ночь, королева казалась воодушевленной.
Кончался август 1491 года. Следующий год станет для Кастильи годом величайшей славы и великой боли.
Стол в огромном новом шатре короля Фердинанда был уставлен снедью – его любимые куропатки, зажаренные в корице, баранина в соусе из тутовых ягод, засахаренный миндаль. Горы фруктов. Но послы султана были равнодушны к этим яствам, и для них специально приготовили более приличествующие блюда – речную рыбу и чечевицу, а в их венецианских бокалах зеленого стекла была налита просто подслащенная вода. Послы прибыли с посланием от Каит-бея, султана Египта. И это были неожиданные послы – монахи-францисканцы церкви Гроба Господня. Их было трое – в одеждах из грубой коричневой шерсти. Двое представились с глубоким поклоном: отец Антонио Миллан, итальянец, и отец Рикардо Гарсия. Однако оба отца-францисканца не потрудились представить третьего. Изабелла бросила на него испытующий взгляд. Он был красив, этот третий, с носом гордым, как у породистого сокола. И на подбородке его она заметила порезы – как у человека, не привыкшего к бритве.