— Даниель, — только и прошептал он пересохшими губами.
Гюдбранн подумал, что Даниель похож теперь на мальчишку, который собрался лепить снеговика, но вдруг лег и заснул в снегу. Всхлипнув, Гюдбранн кинулся к сирене и завертел ручку. И в небо, где гасли вспышки, понесся пронзительный, жалобный вой.
«Так не должно было случиться» , — вот и все, что думал Гюдбранн в эту минуту.
Ууууууу-ууууууу!
Прибежали Эдвард и остальные и встали за его спиной. Кто-то прокричал его имя, но Гюдбранн не слышал, он лишь крутил и крутил ручку. Наконец Эдвард подошел и схватился за нее. Гюдбранн разжал руку и, не оборачиваясь, продолжал стоять и смотреть на край окопа и небо над ним, а на щеках у него замерзали слезы. Вой сирены становился все тише и тише.
— Так не должно было случиться, — прошептал он.
Эпизод 11
Окрестности Ленинграда, 1 января 1943 года
Когда Даниеля оттаскивали, его лицо уже успело покрыться инеем: под носом, в уголках глаз и рта. Иногда убитых просто оставляли на морозе, чтобы они окоченели — так было проще их уносить. Но Даниель лежал поперек дороги, мешая тому, кто должен был сменить пулеметный расчет. Поэтому двое солдат оттащили его в сторону и положили на два пустых ящика из-под боеприпасов, отложенных для костра. Халлгрим Дале повязал мешок ему на голову, чтобы не видеть маску смерти с этой ужасной улыбкой. Эдвард уже связался с теми, кто занимался братскими могилами на участке «Север», и объяснил, где лежит Даниель. Ему обещали этой же ночью прислать двух солдат похоронной команды. По приказу командира отделения больной Синдре покинул постель, чтобы остаток смены дежурить вместе с Гюдбранном. И перво-наперво им нужно было очистить испачканный пулемет.
— Кёльн разбомбили в порошок, — сказал Синдре.
Они лежали бок о бок на краю окопа, в узкой яме, откуда им было хорошо видно ничейную полосу. Гюдбранн вдруг осознал, до чего ему неприятно находиться так близко к Синдре.
— И Сталинград — к чертям, — продолжал Синдре.
От холода Гюдбранн ничего не чувствовал: его голова и тело стали будто ватными, все происходящее вокруг уже не имело к нему никакого отношения. Единственное, что еще регистрировало сознание — это обжигающий руки заледенелый металл и то, что пальцы никак не хотят слушаться. Он попробовал снова. Рядом на снегу, на шерстяном одеяле, уже лежали ложа и спусковой механизм пулемета, а вот с затвором было хуже. В Зеннхайме их учили брать друг у друга детали пулемета и собирать их с завязанными глазами. В Зеннхайме, в прекрасном, теплом немецком Эльзасе. Теперь все было не так, и он не чувствовал, что делают его пальцы.
— Ты слышишь? — говорил Синдре. — Русские придут и убьют нас. Как они убили Гюдесона.
Гюдбранн помнил немца, капитана вермахта, которого очень позабавил Синдре, когда сказал ему, что родом из далекого хутора под названием Тотен.
— Toten? Wie im Totenreich?[8] — смеялся капитан.
Наконец крышка затвора подалась.
— Черт! — Голос Гюдбранна дрожал. — Здесь везде кровь, от нее тут все намертво смерзлось!
Он снял рукавицы, взял масленку с ружейным маслом и прижал ее к затвору.
— Здесь везде кровь, от нее тут все намертво смерзлось!
Он снял рукавицы, взял масленку с ружейным маслом и прижал ее к затвору. Из-за холода желтоватая жидкость стала вязкой и густой, но он знал, что маслом можно растворить кровь. Он закапывал его себе в ухо, когда у него бывал отит.
Синдре вдруг прислонился к Гюдбранну и начал ковыряться ногтем в патроне.
— Вот те на! — Он посмотрел на Гюдбранна и оскалил свои гнилые зубы. Его бледное небритое лицо было так близко, что Гюдбранн почувствовал отвратительный гнилостный запах, впрочем, все они здесь так пахнут. Синдре поднес палец к лицу. — Кто бы мог подумать, что у этого Даниеля столько мозгов, а?
Гюдбранн отвернулся.
Синдре с интересом рассматривал кончик пальца:
— Но он их не особо использовал. А то бы той ночью он не вернулся назад с ничейной полосы. Я слышал, вы хотели дать деру. Ну да, вы же были это… хорошими друзьями.
Сначала Гюдбранн не расслышал: слова будто доносились издалека. Но когда их отзвуки достигли его, он внезапно ощутил, как по телу снова разливается тепло.
— Немцы и не думают дать нам отступить, — продолжал Синдре. — Мы здесь все передохнем, все до последнего черта. Нет, вам надо было драпать. Большевики, по крайней мере, обошлись бы не так, как Гитлер, с такими парнями, как ты и Даниель. В смысле, с такими хорошими друзьями.
Гюдбранн не отвечал. Тепло уже достигло кончиков пальцев.
— Мы решили удрать туда этой ночью, — сказал Синдре. — Халлгрим Дале и я. Пока не поздно.
Он извернулся в снегу и посмотрел на Гюдбранна.
— Чего ты боишься, Юхансен? — сказал он и снова оскалился. — На кой, по-твоему, мы сказались больными?
Гюдбранн сжал пальцы ног в сапогах. Теперь он их уже практически чувствовал. Стало тепло и хорошо. Но вместе с этим ощущалось еще кое-что.
— Ты с нами, Юхансен? — спросил Синдре.
Вши! Да, ему стало тепло, но он не чувствовал вшей! Прекратился даже свист ветра под каской.
— Так это ты распускал те слухи, — сказал Гюдбранн.
— Чего? Какие еще слухи?
— Мы с Даниелем говорили о том, чтобы уехать в Америку, а не бежать к русским. И не сейчас, а когда война закончится.