С нынешним лицом старший сын столкнулся впервые. В нем была печаль, гнев, усталость и, что самое ужасное, — недоумение. Недоумение у человека, который всегда во всем уверен, который заправляет своим маленьким кафе, как казармой. Под отцовским взглядом Тран почувствовал себя чужим, вором, вторгнувшимся в чей?то дом, в чью?то комнату. На лбу Вана пролегла темная полоска, словно он возился в грязи и случайно провел рукой чуть выше брови. Тран ранее всегда видел отца безупречным.
В голове пронеслись ужасные сценарии. Что?то случилось с матерью или братьями.
В голове пронеслись ужасные сценарии. Что?то случилось с матерью или братьями. Но если так, то почему отец ждет его здесь, один? Вьетнамские семьи во время несчастий собираются все вместе. Если один из них попадает в беду, то холл или кухня переполняются неспокойными родственниками и в доме стоит запах крепкого кофе, подслащенного сгущенным молоком. Значит, это касается его, только его. Тран с космической скоростью начал перебирать возможные причины. Все они были слишком плохи.
— Пап? — неуверенно произнес он. — Что произошло?
Отец встал и засунул руку в карман брюк. Тут Тран заметил, что на нем до сих пор пропитанная потом цветастая рубаха, он даже не удосужился заправить ее в шорты. Но это казалось меньшей из его забот. Сейчас Ван вытащит или припрятанную в комнате нарко?ту, или его письма. Только бы не письма.
Из кармана появилась стопка помятой бумаги — несколько вскрытых конвертов.
У Трана душа ушла в пятки. Вмиг в голову ударили вся кислотка и экстази, что он принял за вечер, с десятикратной силой. Он даже не разозлился, что рылись в его вещах: смысла не было. Отец все равно не поймет: он владелец дома, а следовательно, все комнаты и их содержимое находятся в его распоряжении. Тран думал, что его вырвет, когда Ван опустил глаза на первый листок и начал читать.
— «Я хочу, чтобы ты был подо мной прямо сейчас, мой дорогой, мой кишечный лабиринт. Я хочу двумя пальцами коснуться внутренней стороны твоего локтя, где кожа нежная, как бархатная головка члена. Я припас для тебя свежую иглу для артериальной эрекции, которая там пульсирует. И я введу безупречную сталь в твою плоть, а когда выну иглу, то появится бусинка крови, такая же чувствительная, как твоя…»
Ван остановился. Тран знал следующие два слова, даже визуально помнил малиновые каракули на листе из блокнота, который мял в руках отец. Там было «сахарная задница».
Тран попытался улыбнуться, но улыбка получилась мертворожденной, какое?то больное хныканье.
— Да… э?э… у Люка сумасшедший авторский стиль. Он хочет стать вторым Уильямом С. Берроузом. Он… э?э… высылает мне все свои произведения.
— Винх, пожалуйста, не издевайся надо мной. — Отец заговорил по?вьетнамски — дурной знак: из?за сложности или глубины эмоций он не мог выражать мысли на английском. Одни интонации в родном языке выражали тысячу нюансов и оттенков значений. — Это не вымысел. Это письма, посланные тебе, в которых говорится о том, чем ты занимался. Это все правда?
Не «Это в самом деле было так?», а «Это все ПРАВДА?», единственная правда, будто не может существовать другой.
Тран пожал плечами. Отцовский взгляд пронизывал его, как длинные гвозди.
— Да, было пару раз. Но я не колюсь каждый день, вовсе нет.
— Кто этот мужчина? Люк?
— Он писатель. Серьезно, пап. У него вышло четыре книги, и он очень талантлив. Но он… — Ненормальный, злобный, помешанный на боли, как умирающая собака под колесами машины. — Слегка неуравновешен. Я перестал встречаться с ним несколько месяцев назад.
— Он живет в Новом Орлеане?
На письмах не было обратного адреса. Люк не глуп, но на конвертах местные почтовые марки.
— Больше нет, — солгал Тран.
А может, так оно и есть. Он не знал, терроризирует ли Люк до сих пор радиоэфир, и не пытался настроиться на нужную волну. Лишь по обрывкам слухов Тран знал, что Люк все еще жив.
Лучшая защита — нападение.
— Послушай, пап, не понимаю, чего ты от меня хочешь. Ты вошел в мою комнату, перерыл мои вещи — значит, ты мне не доверяешь. Ты действительно так удивлен?
— Нет, Винх… нет. — Отец стоял с опущенными плечами. Тран не помнил, чтобы у отца когда?либо были опущены плечи. Ван всегда держался прямо, закостенело.
Ван всегда держался прямо, закостенело. Но не теперь. — Хотел бы я удивиться, но нет. Именно поэтому я все обыскал. Я очень сожалею.
— О чем? — сорвалось у Трана, проклятый голос дрогнул.
Он чувствовал, что разговор приближается к концу и ничего хорошего там не ждет.
— О своем участии. Мы с матерью сделали какую?то ужасную ошибку. А что, если близнецы станут такими, как ты? — На лице отца отразилась новая боль, глубинная скорбь, ранее не изведанная. — Ты бы никогда… ты ничего с ними не делал?
Будь в Тране хоть капля насилия, он ударил бы отца. Он был выше Вана, шире в плечах. Он схватил бы отца за дорогую рубашку из полиэстера и дважды заехал бы по лицу со всего размаху.
Но вьетнамские дети не поднимают руки на родителей. Обычай почитания предков умер всего два поколения назад, оставив свой след навеки. Родители жаловались на грубость, которую прививают их детям в школе, на неуважение к окружающим, которым они гордятся. Однако причинить отцу физический вред было им столь же чуждо, как и жечь ладан перед фотографией покойного прадеда.