— Правда, — ответила Эквефи, слишком занятая, чтобы обсуждать этот вопрос.
Ее дочке исполнилось всего десять лет, но она была очень смышленой для своего возраста.
— А вот мать Нвойе на днях уронила горшок с горячей похлебкой, и он разбился.
Эквефи перевернула в миске курицу и стала ее ощипывать.
— Эквефи, — сказала Эзинма, тоже принимаясь щипать перья, — у меня дергается веко.
— Значит, ты будешь плакать, — сказала ее мать.
— Нет, вот это веко, верхнее.
— Ну, значит, ты что-нибудь увидишь.
— А что я увижу?
— Откуда мне знать? — Эквефи хотела, чтобы Эзинма догадалась сама.
— О, я знаю! — воскликнула Эзинма. — Состязание борцов.
Наконец курица была ощипана. Эквефи попыталась вырвать клюв, но он не поддался. Тогда, повернувшись на низкой скамеечке, она на минуту сунула куриную голову в огонь. Теперь клюв выдернулся легко.
— Эквефи! — послышался голос из соседней хижины. Это была мать Нвойе, первая жена Оконкво.
— Ты меня зовешь? — спросила Эквефи. Так было принято откликаться, если кто-нибудь звал снаружи. Люди боялись отвечать прямо — а вдруг это злой дух!
— Скажи Эзинме, чтобы она принесла мне огня.
Ее собственные дети ушли с Икемефуной на реку.
Эквефи положила в черепок несколько горящих угольков, и Эзинма побежала с ними через чисто подметенный двор.
— Спасибо, — сказала мать Нвойе. Она чистила новый ямс, а рядом с нею стояла корзина с зеленью и бобами.
— Хочешь, я разведу огонь? — предложила Эзинма.
— Спасибо, Эзигбо, — сказала мать Нвойе. Она часто называла ее Эзигбо, что значит «хорошая».
Эзинма вышла из хижины и принесла немного хвороста из большой вязанки. Она переломила о колено несколько веток и принялась изо всех сил раздувать огонь.
— Ты так и глаза свои выдуешь, — сказала мать Нвойе, отрываясь от чистки ямса. — Возьми раздувалку.
Она поднялась и сняла со стены раздувалку. Но лишь только она встала, проказливая коза, до сих пор скромно подбиравшая очистки ямса, сунула морду туда, куда было запрещено, и, набив рот ямсом, убежала из хижины к себе в загон. Мать Нвойе выругала ее вдогонку и снова уселась чистить ямс. От очага уже подымались густые клубы дыма, но Эзинма все махала и махала раздувалкой, пока наконец не вспыхнуло пламя. Тогда мать Нвойе поблагодарила ее, и девочка побежала обратно в хижину матери.
В это время вдали послышался барабанный бой. Он доносился со стороны ило — площадки для сходбищ и игр. Здесь происходили все торжественные церемонии и пляски, — такая площадка была неотъемлемой частью каждой деревни.
Здесь происходили все торжественные церемонии и пляски, — такая площадка была неотъемлемой частью каждой деревни. Барабаны выбивали танец борцов — его сразу можно было узнать по быстрым и веселым звукам, легко плывущим по воздуху.
Оконкво откашлялся и стал притоптывать в такт. Он никогда, с самых юных лет, не мог слышать эти звуки без волнения. Страстное желание победить, повергнуть в прах, охватило его. Это было похоже на любовное желание.
— Мы опоздаем на борьбу, — сказала Эзинма матери.
— Она не начнется до захода солнца.
— Но ведь уже бьют барабаны.
— Барабаны бьют с полудня, а борьба начнется только тогда, когда сядет солнце. Пойди погляди, вынес ли отец ямс на день.
— Вынес. Мать Нвойе уже готовит.
— Тогда пойди и за нашим. Надо поскорей приготовить обед, а то еще опоздаем на состязание.
Эзинма побежала за ямсом и принесла два клубня, лежавшие у низенькой изгороди, возле зернохранилища.
Эквефи стала проворно чистить ямс. Проказливая коза фыркала, поедая очистки. Эквефи накрошила ямс и высыпала его в горшок с курятиной.
Тут они услышали чей-то плач неподалеку от дома. Похоже было, что это плачет Обиагели, сестра Нвойе.
— Кажется, Обиагели плачет! — крикнула через двор Эквефи, обращаясь к матери Нвойе.
— Она. Верно, разбила свой кувшин для воды.
Плач слышался уже совсем близко, и вскоре показались дети, — они шли друг за другом, неся на головах кувшины разного размера, соответственно своему возрасту. Впереди всех с самым большим кувшином шел Икемефуна, по пятам за ним следовал Нвойе с двумя младшими братьями. Шествие замыкала заливавшаяся слезами Обиагели. В руках она держала круглую подушечку для головы, на которую ставился кувшин.
— Что случилось? — спросила мать, и Обиагели поведала ей трогательную историю. Мать стала утешать ее, обещая купить новый кувшин.
Младшие братья Нвойе собирались уже рассказать матери, как все произошло в действительности, но Икемефуна грозно посмотрел на них, и они прикусили языки. А дело было в том, что Обиагели вздумала танцевать иниянгу с кувшином на голове. Она шла, скрестив на груди руки и покачивая бедрами, совсем как взрослая женщина. Когда кувшин упал и разбился, она захохотала. Плакать же стала только тогда, когда они подошли к дереву ироко, у самого дома.
А барабаны все били, настойчиво и упорно. Их звуки неразрывно слились с ритмом жизни самой деревни. Это было словно биение ее сердца. Барабанная дробь дрожала в воздухе, в солнечном свете и даже в листьях деревьев, зажигая волнением всю деревню.
Эквефи отлила похлебки для своего мужа в миску и прикрыла ее. Эзинма понесла миску к нему в оби.