— Друзья мои, — раздался мелодичный, несколько смущенный голос Бенедикта, и шум сразу смолк, — спасибо вам большое!
После этих слов на поляне перед замком повисла напряженная тишина — все приготовились слушать длинную и нудную, местами совершенно непонятную речь. Голос Бенедикта лился ровно и красиво, но его самого не было видно. Невеста смотрела на опустевшее место и хлопала ресницами, не в силах вымолвить ни слова.
— Блин, блондинчик, — проговорил Альберт Иванович Полухайкин, — любишь ты на людей муть нагонять, в натуре!
— Кажется, это уже было, — сказал Самсон, глядя на пустое место рядом с растерянной и готовой заплакать Медузой.
Невеста протянула руку и с опаской потрогала пустоту. Гости увидели, как ее пальчики обхватили что-то невидимое, будто уцепились за воздух.
Акава прыснула — уж она-то знала, в чем дело. Чингачгук прищурился, вспоминая события давно минувших дней, и вдруг расхохотался.
— Ангелок, немедленно сними то, что надето у тебя на голове, — сказал он, точно зная, что именно сейчас сдернет с макушки ангел.
И точно, через мгновение перед гостями материализовался очень смущенный Бенедикт. В руках он держал несвежий носок отшельника Амината — тот самый, полосатый, с красным помпоном на мыске. Озорные оборотни все-таки подшутили над ним. Они подсунули под видом шляпы с пером — его собственной шляпы — носок-невидимку. И теперь лесной народ, а с ними и все остальные просто покатывались со смеху, глядя на выпучившего глаза ангела.
Блондин обиженно насупился и проворчал:
— В такой день устраивать подобные шутки — не просто неэтично, а вопиюще неэтично!
— Зануда ты, ангелок, — проговорил Гуча, — ты посмотри на их шутку с другой стороны.
— И с какой же это? — пробурчал Бенедикт.
— Если бы не их шутка, то нам пришлось бы выслушать скучную речь, наверняка пересыпанную непонятными для многих здесь присутствующих словесными оборотами. — Гуча потянулся к стоящему в центре стола блюду с грибами, выбрал один — совершенно несъедобный на вид — и смачно надкусил. Прожевал, смакуя терпкий и нежный вкус, и продолжил: — Исходя из постулатов твоей любимой этики, мы все были бы вынуждены всю ту белиберду, что ты собирался на нас вылить, обязательно выслушать. И не просто обязательно, а еще и с величайшим вниманием и почтением. И это вместо того, чтобы веселиться, петь и плясать.
— Не, амиго, ты неправ, — пожалел смущенного ангела Полухайкин, — он просто такой есть, в натуре. Типа… этот… оратор. И речь сказал хорошую, содержательную. Типа ни добавить, ни убавить. Короче, белобрысый, мы тебя тоже все любим, и всё! Ну, пацаны, горько, что ли?!
— Горько! — грянул многоголосый хор.
— Неудобно так явно демонстрировать, — пролепетал смутившийся Бенедикт, но Медуза взяла инициативу в свои маленькие ручки. А если сказать совсем уж точно, то ее пальчики ухватились за красиво вылепленные уши жениха и притянули его голову к жарким, жаждущим устам. Поцелуй получился долгим и страстным.
И поцелуй этот всколыхнул что-то в душах собравшихся. Вызвал из глубины души те чувства, те воспоминания, какие всплывают, когда видишь первую улыбку младенца — и улыбаешься в ответ, чисто и незамутненно.
Полухайкин положил руку на округлое плечо супруги и посмотрел ей в глаза.
— Марточка, — сказал он тихо-тихо, чтобы могла слышать только она, — Марточка, я так люблю смотреть на твой огород. Я всегда любуюсь твоей капустой. Блин, я ее… это… типа, ем, а раньше терпеть не мог!
Королева Марта зарделась, довольная комплиментом, ее румяное лицо стало почти свекольно-красным от удовольствия. Она одарила супруга долгим и нежным взглядом и, отвечая на его теплые слова заботой, положила на тарелку Альберта Ивановича еще горку капусты.
— Брунь, — говорил в то же время Гуча, — Брунька, ты просто не представляешь, как я горжусь твоими спортивными достижениями. Я тут решил, с завтрашнего дня присоединиться к твоим тренировкам. Или с послезавтрашнего…
— С сегодняшнего, — отрезала решительная Брунгильда, — сразу же, как вернемся домой, направимся на плац.
Или с послезавтрашнего…
— С сегодняшнего, — отрезала решительная Брунгильда, — сразу же, как вернемся домой, направимся на плац.
Гуча вспомнил тот единственный раз, когда он посетил Брунгильдино тренировочное поле, — и скривился. Тогда он показал себя не с самой лучшей стороны и до сих пор вспоминал те гонки с препятствиями как самый страшный кошмар, какой только был в его жизни.
Но на Брунгильду тоже подействовала свадебная атмосфера чистой романтики. Она кокетливо — как ей показалось — посмотрела на Гучу и произнесла слова, которые выбили черта из колеи очень и очень надолго:
— Я буду в этот раз зрительницей и надену один из тех неприятных и неудобных мундиров с оборками и длинными юбками, каких ты мне натаскал полные сундуки.
Чингачгук поперхнулся грибочком, который только что надкусил, и надолго умолк, пытаясь представить свою военизированную супругу в платье.
— Самсон, — прошептала Акава, наклоняясь к мужу, — то кушанье, что тебе так тогда понравилось, на самом деле никакие не слизни, и в личинках древесных тараканов их никто не обваливал!