Постучи писателя по голове — не произойдет ничего. Но попробуй его запереть — и он обретет память.
Глава 18
Развод по-французски
Я написал слово «развод», но на самом деле мои родители на протяжении долгих лет никогда его вслух не произносили. Это как с алжирскими «событиями»; риторика Пятой республики вообще страдала неумеренным употреблением литоты, даже на рак Жоржа Помпиду было наложено табу. Свой разрыв родители замели под ковер, обошли молчанием, постарались смягчить и сгладить; на вопросы сыновей мать задолго до фильма Кустурицы[16] неизменно отвечала: «Папа уехал по делам», а гостиную дома в Шестнадцатом округе как ни в чем не бывало продолжали украшать семейные фотографии. В начале семидесятых мать решительно не желала признавать реальность и силилась нам внушить, что мы по-прежнему живем нормальной жизнью и почти постоянное отсутствие отца нисколько не должно нас волновать.
Наверняка женские журналы той поры категорически не советовали говорить маленьким детям правду. Франсуаза Дольто еще не опубликовала книгу «На стороне ребенка», и никому не приходило в голову видеть в ребенке личность. Ради нашего блага мать приняла решение хранить достоинство и обходить больную тему молчанием. О разводе — ни слова. Отец превратился в Человека-невидимку (в телесериале тех лет его играл Дэвид Маккаллум). Мы сделали свои выводы: отец бросил нас ради работы, он трудится день и ночь и весь год в разъездах. Я плохо помню авеню Анри Мартена, двухэтажную квартиру в темно-коричневых тонах, со стенами, оклеенными японской бумагой фирмы «Nobilis», хотя именно здесь с 1969 по 1972-й следил за тем, как Шедоки[17] орудуют насосом.
Я плохо помню авеню Анри Мартена, двухэтажную квартиру в темно-коричневых тонах, со стенами, оклеенными японской бумагой фирмы «Nobilis», хотя именно здесь с 1969 по 1972-й следил за тем, как Шедоки[17] орудуют насосом. Мое единственное и скорее странное воспоминание, видимо относящееся к тому времени, связано с попыткой бунта. Родители усадили нас с братом в зеленый отцовский «ровер».
Машина бесшумно катила по автомагистрали. Отец был чем-то озабочен, шел дождь, мать не произносила ни слова, и тишину нарушало только шуршание по стеклу «дворников», которые, словно метелки джазового ударника, задавали ритм молчанию. Я смотрел, как дождевые капли катятся по боковому стеклу назад, как будто убегают от тошнотворного запаха сидений из бежевой кожи. Этот запах кожи в старых английских машинах для меня неразрывно связан с годами, последовавшими за разводом родителей. Всякий раз, когда мне приходится сесть в машину, от сидений которой несет мертвой коровой, я едва сдерживаю тошноту. Наконец отец припарковался перед большим зданием красного кирпича, украшенным вывеской «Пасси Бюзанваль» (мама говорила, что это слово звучит как «Бухенвальд»). Нас с Шарлем охватил ужас: местечко действительно напоминало концлагерь. Впрочем, это и был концлагерь; отец надумал поместить нас в католическую школу-пансион Рюэй-Мальмезона, вовсе не с целью нас наказать, а, вероятно, чтобы держать нас подальше от любовника матери, или чтобы мы жили на природе, или чтобы оградить нас от нервотрепки развода, да откуда мне знать зачем, но только, едва успев выйти из машины, он понял всю глупость своего замысла. Незадолго до этого мать попыталась записать меня в скауты, но я оттуда сбежал при первой возможности.
— О, надо же… — пробормотал отец. — Есть теннисный корт и бассейн…
Тогда слово взял мой восьмилетний брат, спокойно заявивший:
— Если вы нас сюда отдадите, мы ночью удерем. Смоемся в первый же вечер. Мы ни за что на свете не станем спать в таком месте.
Должно быть, нервное напряжение спало, и отец вновь испытал нормальные человеческие чувства. Теперь-то я понимаю, что он просто вспомнил свое кошмарное детство, проведенное в закрытой школе аббатства Сорез. Все же родители решили совершить экскурсию по школе. Ученики все это время толпились возле «ровера», а когда мы шли назад, расступились, пропуская нас. На обратном пути мы уже не так угрюмо молчали и даже слегка развеселились, а уж когда по радио стали передавать сводку погоды, так и вовсе расхохотались. Альбер Симон с «Европы номер один», не выговаривавший букву «эр», блеял тонким голоском: «…на Сведиземномовском побевежье сохванится пвежняя тепмеватува…» Потом папа вставил в автомагнитолу восьмидорожечную кассету с записью «Rubber Soul» — лучшего альбома «Beatles», которые, кстати, тоже только что разбежались, и мы хором спели: «Baby you can drive my car, and Baby I love you, beep beep yeah»[18] — в лад раскачивая головой, как дружная семья, которой мы уже не были. В общем, в последнюю минуту нам удалось спастись. Мама переехала в Шестой округ, и нас отдали в школу Боссюэ. Цепную передачу семейных несчастий заклинило благодаря отваге моего благодетеля Шарля.
Мне также известно — мать рассказывала, — что после развода родителей у меня начались носовые кровотечения. Болезнь эта неопасная, называется эпистаксис. Кровеносные сосуды в ноздрях оказались слишком хрупкими, на грани гемофилии. Все мои рубашки вечно были в кровяных пятнах, по лицу ежедневно струился кровавый ручей, я заглатывал дикое количество гемоглобина, которым меня потом рвало; в общем, зрелище я являл собой впечатляющее, тем более что из-за постоянных кровотечений был очень бледен.
Моя дочь Хлоя боится крови, и я не решаюсь ей рассказать, что все свое детство буквально умывался кровью; спал в пижамах, покрытых багровыми разводами, а просыпаясь, частенько обнаруживал, что лежу уткнувшись в мокрую, липкую подушку. Сам себе вампир, я привык к солоноватому вкусу в горле, куда литрами стекала красная жидкость, не имеющая ничего общего с вином. Я разработал безотказную технологию, позволявшую по желанию прекращать кровотечения, — задрать голову, зажать ноздрю и стоять так пять минут, пока идет свертывание, или, наоборот, их провоцировать — резко щелкнуть себя по переносице или сковырнуть ногтем подсохшую корочку в носу; и тогда кровь растекалась лужицами на кухонном полу или капала в раковину моей ванной комнаты, зажигая на белом фаянсе алые солнца — «сие есть кровь моя, за вы изливаемая». После недели особенно обильных кровотечений — возможно, я вызывал их нарочно, из каприза или чтобы привлечь к себе внимание, — мать, снедаемая чувством вины, поскольку бракоразводный процесс шел полным ходом, потащила меня в детскую больницу на консультацию к светилу педиатрии профессору Виалатту. Великий эскулап напугал ее до смерти, обнаружив начало анемии, но главное, не стал исключать и вероятность лейкемии, после чего порекомендовал отдых на морском побережье.
Отсюда и мое первое воспоминание — Гетари, 1972 год, мой Розеттский камень, моя земля обетованная, моя страна Нетинебудет, секретный код к моему детству, моя Атлантида, свет, дошедший из глубин веков подобно свету некоторых звезд, которые погасли тысячи лет назад, но продолжают сиять, неся нам привет с самых дальних окраин вселенной и с другого конца времени.