Глава 15
Бездна чувств
Я живу в своем детстве, располагаюсь в нем поудобнее, как на кушетке у психоаналитика.
Из всех имен собственных моя память сохранила только те, что принадлежали девочкам, которых я любил и которые никогда об этом не узнали: Мари-Алина Деосси, сестры Мирай, Кларанс Жаккар, Сесиль Фавро, Клер Гийоне, Мишель Лютала, Беатрис Кан, Агата Оливье, Аксель Батонье… Мне кажется, в большинстве своем они гуляли с моим братом, но места и даты путаются у меня в голове… Тетя Дельфина утверждала, что первой девочкой, которую я поцеловал в губы, была Мари-Алина, а произошло это в деревянной халупе на большом пляже в Гетари. У моей матери долго хранилась фотография: мы с Мари-Алиной стоим под ручку, гордо улыбаясь, на нас мокрые купальники, а в волосах песок. От улыбки у нее на щеке ямочка — такая же, как у меня. Нам тогда было лет по девять или десять, и для меня первый поцелуй в губы стал событием. А для нее — не знаю. Брат и тетка называли ее моей «невестой» — чтобы лишний раз вогнать меня в краску. Был ли я когда-нибудь потом так же счастлив, как в тот давний день?
Первый настоящий поцелуй, с языком, запомнился мне гораздо лучше. Это случилось уже гораздо позже — мне стукнуло тринадцать — на вечеринке наулице Бюси. Девочка была самая обыкновенная, ничего особенного, но мой приятель, носивший джинсовую куртку «Wrangler», шепнул, что она согласна танцевать со мной медляк.
И даже слегка подпихнул ее ко мне — я спешно наклонился и принялся завязывать шнурки на кикерсах, надеясь, что краснота успеет схлынуть с щек. Ее звали Вера, она была блондинка, американка и моя ровесница. Стоило ей улыбнуться, я понял, почему ее не оттолкнул вид металлических брекетов У меня на зубах — она носила такие же.
Я положил руки партнерше на плечи, но та спустила их себе на бедра; парадом командовала она. Ставни были закрыты, от Веры пахло потом, от меня тоже воняло, майка с надписью «Fruit of the Loom» намокла под мышками. Попеременные вспышки четырех цветных лампочек (красной, зеленой, синей и желтой) не очень совершенно вторили ритму «If you leave me now»[8] группы «Chicago» (первый заход, стоя) и «I’m not in love»[9] группы 1 °CC (второй заход, сидя на диване). Еще и сегодня при звуках этих двух песен у меня на глаза наворачиваются слезы. Если их передают по радио, не дай бог кому-нибудь заговорить, переключить канал или хотя бы убавить звук — убью на месте. Впоследствии я узнал, что парень, познакомивший меня с Верой, велел ей закадрить меня, иначе я стану педиком, — действительно, я одиноко сидел над стаканом яблочного или черносмородинового коктейля, свесив нос в картонную тарелку с куском засохшего кекса, и натянуто ухмылялся не разжимая губ, за которыми скрывался шедевр ортодонтического искусства.
В тринадцать лет я оставался единственным из класса, кто ни разу не целовался. Вера захомутала меня, чтобы повеселить своих дружков, так что мой первый french kiss[10] — результат унизительного пари. Когда я об этом узнал, ощущение у меня было дерь-мовейшее, хотя и определенная гордость тоже присутствовала: все-таки я преодолел важный этап и потрогал языком не свои, а чужие зубные пластинки. Как минимум неделю я страшно важничал на переменах в лицее Монтеня. В школе Боссюэ девочек не было, но в шестом классе меня перевели в государственный коллеж со смешанным обучением. До вечеринки на улице Бюси мой рот хранил целомудрие. В Монтене начался новый период моей жизни, отрочество: череда влюбленностей, в коих я не смел признаться, острая боль, неясные желания, тщательно скрываемая неудовлетворенность и непреодолимая робость, молчаливые разочарования, безответная любовь с первого взгляда, причем не одна, бесконечные недоразумения и вечный румянец — всегда несвоевременный и бессмысленный. Вся юность в основном прошла в созерцании потолка моей комнаты под звуки «If you leave me now» и «I’m not in love».
В другой раз я с торжеством в голосе сообщил брату, что держал за грудь Клер — красивую девочку из нашего класса. Это был мой первый опыт прикосновения к едва наметившимся прелестям: через майку фирмы «Fiorucci», через бюстгальтер я ощупывал плотную, но мягкую округлость, напряженную и нежную, твердую в центре — теплую полусферу с выпуклым бугорком… Шарль объяснил мне, что я дебил; он сам держал за грудь Клер, но под майкой и предварительно расстегнув ей бюстгальтер. Значит, он ласкал ее обнаженную грудь, о великие боги! Я в очередной раз оказался отброшен далеко назад. Вообще в юности мой братец вел себя гораздо развязнее меня. В шестнадцать лет он трахал девчонок на крыше нашего дома. Однажды он лишил невинности какую-то кралю прямо в нашей спальне; помню, как утром на простынях обнаружили кровь, что вызвало беспокойство матери и многократно усилило мое восхищение братом. Из нас двоих это я был скромник, а он как раз — оторви да брось. Но в какой-то момент он решил стать приличным человеком и обуздать сидящего у него внутри психа. И я тут же занял освободившуюся нишу.
Не забыл я и Кларанс Жаккар — нашу соседку из дома напротив, с улицы Коэтлогон. Я любил ее безмолвно, не осмеливаясь с ней заговорить.
Я любил ее безмолвно, не осмеливаясь с ней заговорить. Щеки мои начинали полыхать густым румянцем, стоило ей мелькнуть на другом конце двора в Монтене; точно так же они полыхали, если кто-нибудь при мне упоминал о ней. Парни из класса потешались надо мной. По вечерам, запершись в ванной, я приучал себя не краснея произносить ее имя, а потом долго не мог заснуть. Все это не имело смысла, потому что в лицее повторялось то же самое. Мне достаточно было подумать о ней, или понять, что кто-то догадался, что я думаю о ней, или испугаться, что кто-то мог догадаться, что я думаю о ней, — и все, я багровел. Из окна своей спальни я подглядывал, как они с матерью ужинают вдвоем у себя дома. Она была брюнетка, довольно длинноносая, носила челку. Не представляю, почему я так присох к этой девчонке. У них с матерью были одинаковые носы: иногда одной детали хватает, чтобы пробудить в душе самое дивное чувство. Она, Кларанс Жаккар, так никогда и не узнала о пожиравшей меня страсти.
Она была для меня всем, я для нее — ничем. Я ни разу не осмелился к ней подойти и понятия не имею, что с ней сталось потом. Я называю ее здесь настоящим именем, поскольку считаю себя взрослым человеком, но если однажды на Книжном салоне ко мне подойдет сорокалетняя дама и примется бранить за то, что я вывел ее в своей последней книге, боюсь, я снова покраснею, даже если она превратилась в жуткую уродину — или, скорей, именно поэтому.