Полина между тем двинулась к нему — воплощенное счастье при встрече с любовником-демоном, и сердце Бертрама кольнула жалость к бедняжке. Понимаете, любому стороннему наблюдателю, как, например, я, было, увы, слишком ясно, что она совсем не так все поняла. Для меня-то Чаффи был открытая книга, я видел, как фатально она заблуждается в трактовке причины его нынешнего волнения. Производимые им странные звуки, которые казались ей любовным призывом, я диагностировал как гневный, негодующий рык мужчины, который застал свою невесту на чужой территории в лиловой пижаме и ранен в самое сердце, уязвлен в лучших чувствах и страдает, как при зубной боли.
Производимые им странные звуки, которые казались ей любовным призывом, я диагностировал как гневный, негодующий рык мужчины, который застал свою невесту на чужой территории в лиловой пижаме и ранен в самое сердце, уязвлен в лучших чувствах и страдает, как при зубной боли.
А она, святая простота, на седьмом небе от счастья, что видит его, она и подумать не могла, что он сейчас, в эту минуту, способен испытывать при виде ее какие-то иные чувства, кроме столь же самозабвенной радости. И потому, когда он сделал шаг назад и с саркастическим смехом скрестил руки на груди, она отпрянула, как будто он ткнул ей в глаз спичкой. Свет в лице погас, на нем появились растерянность и боль, словно танцовщица-босоножка, исполняющая Танец Семи Покрывал, вдруг наступила на кнопку.
— Мармадьюк!
Чаффи снова издал свой саркастический смех.
— Ты! — произнес он, обретя наконец дар речи — если это можно назвать речью.
— Что случилось? Почему ты так смотришь?
Я понял, что пора мне вмешаться. Когда Полина появилась из чулана, я встал с постели и начал потихоньку продвигаться к двери с оформленной лишь в общих чертах идеей рвануть в открытые, широкие пространства. И все же я остался, отчасти потому, что недостойно носящему имя Вустера бежать при таких обстоятельствах, отчасти потому, что был без ботинок. И вот я выступил на сцену и произнес мудрые слова:
— Чаффи, дружище, не нужно задавать никаких вопросов, не нужно сомневаться, ты должен просто несокрушимо верить. Поэт Теннисон…
— Заткнись, — прошипел Чаффи. — Тебя я вообще слушать не желаю.
— Воля твоя, — ответил я. — И все равно: благородная норманнская кровь хорошо, но истинное нерассуждающее доверие лучше, никуда от этого не денешься.
Лицо Полины выразило недоумение.
— Истинное нерассуждающее доверие? Зачем?… Ой! — вдруг вскрикнула она и умолкла. Я заметил, что на ее щеках вспыхнул густой румянец. — А-а! — снова вырвалось у нее.
Ее щеки запылали еще ярче. Но теперь их заливал не румянец смущения, о нет. Первый возглас «Ой!» вырвался у нее, когда она заметила, что на ней пижама, и вдруг осознала двусмысленность своего положения. Второй возглас прозвучал совсем по-другому. Это был вопль разъяренной тигрицы.
Вы, конечно, сами все понимаете. Пылкая, отважная девушка преодолевает множество преград, чтобы увидеться с любимым человеком, прыгает с яхт, плывет в ледяной воде, влезает тайком в коттедж, облачается в чужие пижамы и вот теперь, когда полное опасностей путешествие позади и она ждет от своего избранника нежной улыбки и слов любви, он встречает ее насупленной физиономией, кривой усмешкой и подозрением в глазах, — словом, мордой об стол, именно так это и называется. Естественно, она немного расстроена.
— А-а-а! — воскликнула она в третий раз и слегка щелкнула зубами — нужно сказать, очень неприятно. — Так, значит, ты вот что подумал?
Чаффи сердито тряхнул головой:
— Ничего я не думал.
— Думал.
— Не думал.
— Еще как думал.
— Ничего такого я и не думал думать, — протестовал Чаффи. — Я знаю, что Берти…
— …вел себя безупречно от начала до конца, — подсказал я.
— …спал в сарае садовника, — закончил свою мысль Чаффи, и должен признаться, его версия прозвучала куда более приземленно, чем моя. — Но не в этом дело. Важно другое: несмотря на то, что ты помолвлена со мной и притворялась сегодня после обеда, что безумно этому рада, на самом деле ты все еще без памяти влюблена в Берти и не можешь прожить без него ни минуты, увы, это печальный факт.
Ты думаешь, я не знал о вашей с ним помолвке в Нью-Йорке, а я, оказывается, знаю. Нет, я не жалуюсь, — говорил Чаффи с видом святого Себастьяна, в которого вонзилась пятнадцатая или шестнадцатая стрела. — Ты имеешь полное право любить кого ни вздумается…
Я не удержался и поправил его:
— Кого вздумается, старина.
Из- за Дживса я стал более или менее пуристом и сразу реагировал на просторечные обороты.
— Да замолчи ты!
— Пожалуйста.
— Ты все время суешь свой нос…
— Прости, сожалею. Больше этого не повторится.
Чаффи, который все время глядел на меня с такой злобой, будто вот сейчас возьмет тупой и тяжелый предмет ахнет по башке, теперь поглядел на Полину с той же злобой и желанием ахнуть по башке чем-то тупым и тяжелым
— И все равно… — Он запнулся. — Ну вот, из-за тебя я забыл, что хотел сказать, — сварливо пожаловался он.
Слово взяла Полина. Лицо ее по-прежнему пылало глаза ярко сверкали. Точно так же, бывало, сверкали глаза у моей тетки Агаты, когда она готовилась отчитать меня за какой-нибудь воображаемый проступок. От сияющего света любви не осталось и следа.