— Ау?! — крикнул я.
Ничего.
— Кто-нибудь меня слышит?
Книги сгладили звук, втянули его в себя и выдохнули обратно в виде облака пыльной тишины.
Я уронил голову, упершись лбом в стену из переплетов.
— Непостижимо!
Потом я что-то услышал, что-то далекое и приглушенное, но реальное, словно на расстоянии звонил колокол или гонг.
«Динь» — раз. «Бом» — два.
Я побежал на звук.
«Бом» — три. «Динь» — четыре.
Коридор оканчивался перекрестком; я стал ждать.
«Бом» — ПЯТЬ.
Влево. Я понимал, что мне надо найти источник звука, прежде чем он смолкнет, и что если я не доберусь туда вовремя, то по-настоящему потеряюсь.
«Динь» — шесть. «Бом» — семь.
Снова поворот налево, опять длинный, прерывисто освещенный коридор из книг.
«Динь» — восемь. «Бом» — девять. «Динь» — десять.
Я бежал что было сил.
«Бом» — одиннадцать.
Теперь звук раздавался ближе.
Ответвляющийся коридор. Я попытался притормозить и обогнуть угол, и мне это удалось, но я врезался в стену, уронив книги.
Я попытался притормозить и обогнуть угол, и мне это удалось, но я врезался в стену, уронив книги.
«Динь» — двенадцать.
Едва устояв на ногах, я побежал вприпрыжку дальше и увидел сводчатый проход. Сводчатый проход в стене прямо передо мной. Этот звук исходил изнутри. Должно быть…
«Бом» — тринадцать.
У меня горели легкие. Остановившись, я согнулся пополам и уперся руками в колени, чтобы отдышаться.
Вздох.
Еще вздох.
— Если ты ищешь туалет, то забрался слишком далеко. Вернись к последнему перекрестку и поверни направо.
Это было так неожиданно, что я подпрыгнул. Однако голос узнал сразу.
Все еще тяжело дыша, я распрямился и двинулся к арке.
— Прошу прощения, — сказал я, вступая внутрь на полшага. — Я заблудился, а потом услышал, по-моему, колокол, или гонг, или… Так что пошел на звук. Вообще-то я искал вас.
Доктор Фидорус повернулся ко мне:
— Так ты это слышал?
— Да.
— Ну тогда заходи.
Комната оказалась маленькой и пустой, если не считать простого деревянного стола у дальней стены, уставленного свечами; здесь не было ни электрического освещения, ни чего-либо такого, чему можно было бы со всей очевидностью приписать происхождение тех звуков, которые я слышал. Казалось, это помещение было выстроено из огромных книг — как я подумал, из старинных энциклопедий, словарей или атласов, — и на их облезлых кожаных корешках, похожих на толстые кирпичи, в свете свечей подергивались тени. К одной из книжных стен была прикреплена старая фотография послушника из шаолиньского монастыря с огромным гонгом в руке.
Фидорус сидел со скрещенными ногами на подушке посреди пола, лицом к столу со свечами, но теперь он смотрел на меня. Он выглядел иначе. Поначалу я думал, что это было игрой света, но нет, он на самом деле переменился. Его буйная шевелюра была зачесана на затылок. Лабораторный халат тоже исчез. Вместо халата на докторе был надет старый темный костюм. Доктор, должно быть, заметил, что я его разглядываю.
— Здесь, внизу, легко перестать следить за собой, — сказал он. — Когда так долго не видишь других людей, то возникает склонность не думать, — он сделал круговой жест перед своим лицом, — обо всем этом.
Он казался относительно спокойным, но я собственными глазами видел, как быстро это может измениться. Мгновение он наблюдал за мной, и у меня не было ни малейшего представления, что сейчас произойдет. Когда он заговорил, то смотрел в сторону, снова повернувшись к столу со свечами.
— Я не должен был говорить того, что сказал тебе о Скаут. Что бы там между ней и тобой ни было, это должно было остаться между вами. Я не имел права вмешиваться.
Под кожей у меня растекался холод, словно кто-то разбавил мне кровь водой.
— Но вы были правы. Скаут меня использовала.
— Знаю, — сказал Фидорус. — Эта девушка прошла долгий путь оттуда, где начинала, от той, кем была. Из-за этого некоторые углы ее личности заострились. Такое случается, знаешь ли. Зря я сказал тебе то, что сказал.
— Зачем вы мне это говорите?
— Потому что это правда.
— Нет, я имею в виду, что раньше вы очень ясно дали мне понять, что меня недолюбливаете.
Доктор снова повернулся ко мне.
— Тебе так показалось?
— Да.
Я впервые заметил, насколько светлые у него глаза. Даже в оранжевом свете свечей и в пляске теней по стенам я видел, что они были спокойной тропической синевы: глаза ребенка на лице старика.
— Это тяжело, — сказал он наконец, и видно было, что даже столь скупой разговор дается ему с трудом. — Тяжело, когда люди становятся одержимы своими ошибками.
Я не мог тебе позволить уйти отсюда и погубить себя в погоне за иллюзией.
— Ах, вот что?
Фидорус медленно покачал головой, ни на миг не сводя с меня глаз. Это не было ответом на мой вопрос. На его лице читалось нечто среднее между смирением и сожалением.
— От тебя ничего не осталось, не так ли? — сказал он.
Этот вопрос меня подкосил. Я не знал, как на него ответить.
— Я не… я пытался найти вас, потому что мне нужна помощь. Нужны ответы. Я мало что помню о том, что он сделал и почему, но мне надо… да, я думаю, что мне надо все о нем разузнать. Надо во всем разобраться, пока еще есть время.
— Ты говоришь непонятно. Узнать — о ком?
— Об Эрике Сандерсоне Первом.