— Извини, — сказала она.
— За что?
— Не думаю, чтобы мне хотелось секса.
— Это не важно.
Несколько чаек ныряли в воду, атакуя что-то, чего среди зыби я не мог разглядеть.
— Не могу заниматься этим намеренно.
Я обхватил ее рукой за плечи и притянул к себе.
— С чего бы мне думать, что ты занимаешься этим намеренно? Кстати, чем — этим?
Некоторое время Клио позволяла мне так ее обнимать, потом осторожно высвободилась.
Несколько минут спустя она стала водить большими пальцами вдоль линии своей челюсти, вверх, за уши, а потом вниз по шее, выписывая маленькие круги. Я давно уже такого не видел.
— Перестань, — сказал я, беря ее за запястья и нежно опуская ее руки обратно на колени. — Ты здорова. Ничего там нет.
— Я даже не заметила, что делаю, — сказала она, отворачиваясь к морю.
— Прости.
— Думаешь, я сумасшедшая?
— Клио, ты совершенно не сумасшедшая. Это я сумасшедший, вспомни. Ты… ну, может быть, особенная, не такая, как все, но не сумасшедшая.
Это заставило ее улыбнуться.
— Замолчи, — сказала она.
— Хочешь, я помассирую тебе шею?
— Нет.
— Ты же знаешь, что все прошло. Тебе никогда не придется туда возвращаться.
— Я не могу туда вернуться.
— Тебе и не придется.
Некоторое время она думала, легонько покачивая ногами, потом снова заговорила.
— Знаешь, там, среди персонала, такой веселый настрой. Они все готовы для тебя сделать. Можно попросить поставить телевизор у кровати, видео, что угодно. Все такие жизнерадостные и бодрые. Эрик, это до чертиков ужасно.
— Милая, ты никогда туда не вернешься. Обещаю.
— Ты не можешь этого обещать.
— Я просто знаю, что с тобой все будет в порядке.
У входа в каждую таверну вокруг кемпинга висели разноцветные фонари, похожие на лампы с рождественской елки. По ночам они отражались в море вдоль всей береговой линии, отбрасывая на волны голубые, красные, зеленые и желтые отблески. Здесь же, в бухте, море предоставлялось своим собственным краскам.
— Это вроде того, что говорят о солдатах, вернувшихся с войны. Люди рядом с тобой умирают. По-настоящему умирают, Эрик. Тебя отправляют на недельную химиотерапию, и ты оказываешься в палате вместе с теми, что по-настоящему умирают и изо всех сил стараются с этим примириться. Когда неделя истекает, ты отправляешься домой и видишь своих родных и друзей, видишь, что все там знакомо и привычно. Это чересчур. Ты думаешь — один мир не может вместить в себя обе эти жизни, и ты чувствуешь, что вот-вот спятишь, когда осознаешь, что мир, да, настолько велик, что он, да, может вместить в себя все самое-самое ужасное и самое-самое родное — когда только пожелает.
Несколько минут мы сидели молча.
— Жаль, что меня там с тобою не было.
— Это не о тебе. И не о том, жаль тебе или не жаль.
— Я не это имел в виду.
— Ты тогда вообще меня не знал.
— Все равно мне жаль. У меня такое чувство, будто я подвел тебя, не познакомившись с тобой раньше.
— Ну и глупо.
— Некоторые вещи глупы. Это не мешает им быть настоящими. Вот я глуп, а все-таки вот он я, рядом с тобой.
Клио взяла бутылку и улыбнулась.
— Это правда.
— Слушай — я люблю тебя и, что бы ни случилось, всегда буду рядом, если ты этого захочешь. Но тебе надо начинать от этого избавляться. Ты же не хочешь кончить тем, чтобы все время срываться, как я, с катушек, так ведь?
Клио смотрела на воду. Я знал, что она решает, рассердиться на меня или нет. Минута проходила за минутой. Чайки упустили то, что их интересовало, и с криками поднимались в небо. За пролетевшим самолетом остался прямой белый след.
— Знаешь, в больнице была своя библиотека.
— И что?
— Целая библиотека, а читать нечего. Если я никогда больше не увижу ни одной книги Артура Конан Дойла, то не расстроюсь.
Я рассмеялся.
— Я их прочла все до единой, и знаешь, что поняла?
— Что?
— Шерлок Холмс вовсе не умен — просто этот доктор Ватсон слишком глуп.
Я снова рассмеялся, Клио тоже, и мы оба стали выше взмахивать ногами над краем скалы.
— Ты «Собаку Баскервилей» читал?
Я помотал головой.
— И не надо. Куча всякой чуши о том и о сем только для того, чтобы Холмс мог подстрелить собаку, размалеванную зеленой краской. Собственно, вот как можно сделать себе репутацию гения: найди себе тупого прихвостня, который будет восхищаться всякий раз, как ты пукнешь, и сможет размещать отчеты о твоих подвигах в вечерней газете.
Я улыбнулся, взял бутылку и стал ковырять наклейку.
— Значит, ты пришла в себя?
— Просто это слишком, понимаешь? На протяжении многих месяцев просыпаться по утрам и знать, что у тебя рак.
Я кивнул.
— Эта мысль, она как огромный камень, который ты не можешь с себя снять. Стоит только открыть глаза, его тяжесть тут как тут и все время на тебя давит.
— Но, милая, у тебя же нет рака.
— Мы не знаем этого наверняка.
— Ну, наверняка мы не знаем и того, что рака нет у меня. Мы ничего не знаем наверняка.
— Этим ты думал меня подбодрить?
Я задрал ноги, чтобы они торчали прямо передо мной, и попытался удержать их на месте наперекор силе тяготения.
— Хм, пока говорил, то так и думал.
Оставшееся пиво мы допили молча, меж тем как небо все серело, склоняясь к ночи, чайки хлопали крыльями и пикировали в море, а волны вели обратный отсчет нашего отпуска, ударяясь об огромные теплые скалы. Все дни, думал я, каждый день, который начинается, всегда подходит к концу. Прошло почти полчаса, когда Клио заговорила снова: