Появилось немало брошюр, вызванных угрозой новой вспышки болезни. Среди них наибольшей известностью пользовалась вышедшая в 1720 году и выдержавшая множество переизданий брошюра доктора Ричарда Мида «Краткие рассуждения о чумной заразе». Книга была написана по распоряжению монарха.
Не прошел мимо животрепещущей темы и Даниэль Дефо. В 1722 году он выпускает сразу два сочинения, посвященных чуме: в феврале брошюру «Должные предуготовления к чумной эпидемии для души и для тела», а в марте «Дневник Чумного Года». Так что некоторые современные исследователи допускают, что и Дефо, подобно доктору Миду, выполнял «социальный заказ» {См.: Plumb J. H. Introduction to: Daniel Defoe. A Journal of the Plague Year. A Signet Classics. Published by New American Library. N. Y., 1960. P. III.}.
Но какими бы внешними причинами ни было продиктовано обращение к этой теме, она естественно вписывается в круг интересов Дефо, выступавшего в своих романах не только как художник, но и как философ, социолог и даже психолог-экспериментатор. Слово «экспериментатор» употреблено здесь не случайно; ведь во всех своих романах автор как бы ставит один эксперимент, только проводит его в разных условиях. А цель эксперимента — уяснить, какова природа человека. Доброкачествен ли, грубо говоря, исходный материал? Что его улучшает, что калечит? Какова «мера прочности» общественной нравственности и чем обернется она, эта нравственность, в экстремальной ситуации? Какими выходят человек и общество в целом из тяжелого испытания? {Кстати, само английское слово «Visitation» (испытание, кара Господня), употребляемое как синоним чумной эпидемии и использованное Дефо в названии книги, как бы невольно возвращает сознание к этой глобальной теме.
Доброкачествен ли, грубо говоря, исходный материал? Что его улучшает, что калечит? Какова «мера прочности» общественной нравственности и чем обернется она, эта нравственность, в экстремальной ситуации? Какими выходят человек и общество в целом из тяжелого испытания? {Кстати, само английское слово «Visitation» (испытание, кара Господня), употребляемое как синоним чумной эпидемии и использованное Дефо в названии книги, как бы невольно возвращает сознание к этой глобальной теме.}
В «Робинзоне Крузо» предприимчивая, энергичная личность оказывается предоставленной самой себе на необитаемом острове; она вырвана из общественных связей, лишена благ цивилизации, но также и ее социальных конфликтов.
В «Радостях и горестях Молль Флендерс» личность примерно того же типа, но вынужденная существовать и действовать в обществе, с его подчас безжалостными законами. Робинзону, пребывающему на острове, долгое время не приходится делать выбор между добром и злом, нравственным и безнравственным поступком, материальным преуспеянием и духовным падением. Молль постоянно сталкивается с этой дилеммой.
Казалось бы, в «Дневнике» перед нами иная художественная структура: здесь нет даже центрального героя — повествователь, скрывшийся под таинственными инициалами «Г. Ф.», скорее хроникер, чем главный участник событий. И все же Дефо — уже в новом аспекте — занят все той же излюбленной своей поверкой человеческой природы в предельных обстоятельствах. Только здесь «подопытным кроликом» выступает не отдельная личность — незадачливый негоциант, занесенный бурей на необитаемый остров, или воровка Молль, или куртизанка Роксана. В центре внимания — собирательный образ лондонцев, причем и как скопище отдельных индивидов, и — что для Дефо особенно важно как слаженный социальный организм.
Дотошный и обстоятельный повествователь рассматривает во всевозможных аспектах поведение отдельных личностей и представителей определенных социальных групп, корпораций, сословий: городской бедноты, торговцев, ремесленников, моряков, врачей, духовенства, чиновников, городских властей, двора… Исследуются все градации человеческого страха и отчаяния: первоначальная паника и повальное бегство из города; всеобщая настороженность и подозрительность; покаянные настроения, охватившие большинство горожан; отказ от мелочных предубеждений и религиозных предрассудков перед лицом общего бедствия; отупение и равнодушие отчаяния во время пика эпидемии, когда люди, изверившись, решают, что спасения нет, и перестают беречься; наконец, бурное, а подчас и безрассудное проявление радости при первых же известиях о спаде эпидемии, стоившее многим жизни тогда, когда главная опасность уже миновала.
Как ведут себя люди перед лицом стихийного бедствия? Дефо интересует уже не индивидуальная, а коллективная психология, психология толпы, столкнувшейся с безликим и грозным врагом. А также способность государства как социального аппарата бороться с общенародной бедой — это тоже не в последнюю очередь занимает Дефо.
Немало волнует автора и вопрос, какими вышли люди из этого страшного испытания: огрубели душевно от пережитых бедствий и понесенных утрат или же, наоборот, стали более сострадательны к ближним, памятуя об эфемерности земного существования и о незримом присутствии карающей длани Господней?
Однако все эти вопросы не столько декларативно обсуждаются, сколько возникают невольно, порожденные рассказами о множестве людских судеб. Перед читателем мелькает калейдоскоп сценок человеческого поведения — иногда это лишь мимолетная зарисовка, иногда более обстоятельное изложение с упоминанием предыстории персонажа и его дальнейшей судьбы, выходящей за рамки Чумного Года. Мать, решившаяся ума после скоропостижной кончины единственной дочери; лодочник, самоотверженно заботящийся о своей заболевшей семье; молодой купец, сам принимающий роды у смертельно больной жены, потому что в городе невозможно найти повитуху, и многие другие примеры бескорыстной любви, благородства, самопожертвования.