Спору нет, сумма огромная; но если правда, что, как мне говорили, в одном только Крипплгейтском приходе было за неделю роздано на облегчение положения бедняков 17 800 фунтов {307}, то и эта сумма не покажется такой уж невероятной.
Несомненно, это нужно рассматривать как одно из проявлений милости Провидения к нашему огромному городу (и все эти проявления обязательно следует упомянуть), — я имею в виду тот замечательный факт, что Богу угодно было так разжалобить сердца людей во всем королевстве, что они с радостью жертвовали на лондонских бедняков; полезность этих пожертвований сказалась на многом, но прежде всего они сохранили тысячам жизнь и здоровье и оградили десятки тысяч от голода и гибели.
А сейчас, раз уж я заговорил о милости Провидения в ту годину бедствий, не могу не упомянуть снова, хоть я и говорил уж об этом в нескольких других местах, о распространении болезни; о том, что началась она в одном конце города и распространялась медленно и постепенно, от одного района к другому, подобно грозовой туче, которая по мере того, как сгущается и застит свет в одной части неба, редеет и развеивается с другой стороны.
Несомненно, это нужно рассматривать как одно из проявлений милости Провидения к нашему огромному городу (и все эти проявления обязательно следует упомянуть), — я имею в виду тот замечательный факт, что Богу угодно было так разжалобить сердца людей во всем королевстве, что они с радостью жертвовали на лондонских бедняков; полезность этих пожертвований сказалась на многом, но прежде всего они сохранили тысячам жизнь и здоровье и оградили десятки тысяч от голода и гибели.
А сейчас, раз уж я заговорил о милости Провидения в ту годину бедствий, не могу не упомянуть снова, хоть я и говорил уж об этом в нескольких других местах, о распространении болезни; о том, что началась она в одном конце города и распространялась медленно и постепенно, от одного района к другому, подобно грозовой туче, которая по мере того, как сгущается и застит свет в одной части неба, редеет и развеивается с другой стороны. Так и чума: она яростно двигалась с запада на восток, но, по мере того как усиливалась на востоке, ослабевала на западе, благодаря чему те части города, которые еще не были ею охвачены, или где она уже отбушевала, могли, как оказалось, облегчить положение другим; в то время как, распространись зараза надо всем городом и пригородами одновременно, бушуя повсюду с одинаковой силой, подобно тому как это случалось кое-где за границей, все население города было бы сокрушено, так что мерли бы по двадцать тысяч человек в день, как, говорят, и было в Неаполе; и люди не смогли бы помогать своим ближним и поддерживать друг друга в этой беде.
Ведь нельзя не сказать, что в разгар чумы люди действительно оказывались в самом бедственном положении; их оцепенение и ужас невозможно и описать. Но еще незадолго до всплеска поветрия и вскорости после его спада они были (а потом вновь становились) совсем иными людьми. Не могу не признать, что здесь ярко проявилась присущая нам в то время, как, правда, и всему человечеству, способность, а именно: забывать об опасности, когда она миновала. Но у меня еще будет случай поговорить об этом.
А сейчас надо не забыть упомянуть о положении с торговлей {308} в то бедственное время, причем сказать и о заморской торговле, и о торговле внутри страны.
Что касается внешней торговли, то говорить здесь почти что не о чем. Вся торговая Европа боялась нас смертельно; ни один порт Франции, Голландии, Испании и Италии не принимал наши корабли и не поддерживал с нами никаких связей; да к тому же у нас были очень плохие отношения с голландцами: мы вели с ними жесточайшую войну, хотя и не имели особых возможностей воевать на чужой территории — ведь в нашем собственном доме был столь грозный враг!
И вот наши купцы пребывали в полном бездействии; их корабли никуда не могли идти — я хочу сказать, ни в один заграничный порт; к их товарам и изделиям — я имею в виду то, что произведено было в нашей стране, никто не хотел и притронуться за границей. Все боялись наших товаров не меньше, чем наших людей; и у них были для этого основания: ведь наши шерстяные изделия и ткани передавали заразу, как и человеческие тела; если их упаковывали больные, то эти вещи тоже передавали заразу, так что покупать их было так же опасно, как общаться с больными людьми; и поэтому, если какой-нибудь английский корабль приходил в иностранный порт и груз разрешали спустить на берег, тюки обязательно распаковывали, а их содержимое проветривали в специально отведенных для этого местах. Лондонским же кораблям вообще не разрешалось заходить в порты, а тем более спускать груз на берег — ни на каких условиях; особенно строго эти правила соблюдались в Испании и Италии. В Турции и на островах «арха» {309}, как их называли, а также на островах, принадлежащих Турции и Венеции, таких строгостей не было. Поначалу там не было вообще никаких ограничений; и четыре корабля, которые уже стояли на реке с грузом для Италии — а именно: для Лекгорна {310} и Неаполя, — когда их, по их выражению, отвергли в порту, проследовали в Турцию и были приняты и разгружены там без каких-либо затруднений; только оказалось, что часть груза не подходит для продажи в этой стране; другая же часть предназначалась купцам в Лекгорн, и у капитанов кораблей не было ни права распоряжаться товарами, ни каких-либо инструкций; так что купцы, пославшие товары, оказались в весьма затруднительном положении.