Только я вышел на Белл-Элли, с правой стороны раздались еще более жуткие крики, хотя кричали где-то в доме; похоже, вся семья была в страшном смятении; я слышал, как дети и женщины носились по комнатам как полоумные; вдруг чердачное окно в доме напротив распахнулось, и кто-то спросил:
— Что случилось?
На это последовал ответ:
— Господи! Наш старый хозяин повесился!
Тогда первый спросил:
— Вы уверены, что он скончался?
И получил ответ:
— Да-да, уверен. Скончался и уже похолодел.
Речь шла о купце-олдермене, входящем в Совет, человеке очень богатом. Не хочу называть его имени, хоть оно мне прекрасно известно, так как это будет едва ли приятно его семье, которая теперь вновь процветает.
Но это только один случай, а ведь ежедневно в каких-нибудь семьях происходили самые невероятные и жуткие истории.
Речь шла о купце-олдермене, входящем в Совет, человеке очень богатом. Не хочу называть его имени, хоть оно мне прекрасно известно, так как это будет едва ли приятно его семье, которая теперь вновь процветает.
Но это только один случай, а ведь ежедневно в каких-нибудь семьях происходили самые невероятные и жуткие истории. Люди в разгаре болезни, испытывая мучительную боль в бубонах, действительно невыносимую, полностью теряли самообладание, становились полоумными и зачастую накладывали на себя руки: выбрасывались из окон, стрелялись и прочее; матери в припадке безумия убивали собственных детей; некоторые просто умирали от горя, другие со страху или от неожиданного потрясения, вовсе без всякой заразы; некоторые впадали в идиотизм, другие — в буйство и сомнамбулизм, третьи — в тихое помешательство.
Боль в затвердевших бубонах была сильнейшей и для многих непереносимой; а врачи и хирурги мучительным лечением нередко доводили людей до смерти. Припухлости бубонов сильно затвердевали, и тогда, чтобы они прорвались, врачи назначали размягчающие примочки и припарки, а если это не помогало, они резали и вскрывали их самым чудовищным образом. В некоторых случаях вздутия становились такими твердыми — либо из-за силы болезни, либо из-за неумеренных припарок, — что никакой инструмент их не брал и приходилось выжигать их специальными средствами для прижиганий, так что многие умирали, — доведенные болью до безумия, причем немало людей — во время самой операции. Некоторые же без должного присмотра накладывали на себя руки, как я уже говорил. Другие выскакивали на улицу, даже голыми, бежали прямехонько к реке и, если их не останавливали сторожа, бросались в воду, где только могли ее найти.
Частенько кровь стыла в жилах от криков и стонов несчастных, подвергавшихся подобной пытке, однако то был самый действенный метод, потому что, если затвердения прорывались или, как выражались врачи, «выпаривались», больной обычно выздоравливал; тогда как те, кто, подобно дочери той благородной дамы, умирали скоропостижно, как только проявлялись первые признаки, часто ходили, не подозревая о том, что больны, почти до самого момента кончины, иногда до тех пор, пока не падали внезапно, как бы сраженные апоплексическим ударом или приступом эпилепсии. В таких случаях человек вдруг чувствовал слабость, добирался до любого ближайшего ларька, скамьи, любого другого подходящего места, а если возможно, то и до дома, садился и, как я уже говорил, терял сознание и испускал дух {168}. Эти случаи мало чем отличались от обычной гангрены, а также от смерти в обморочном состоянии или во сне. Такие люди и не подозревали, что больны, пока гангрена не распространялась у них по всему телу; даже доктора не могли обнаружить у них болезнь, пока не проступали на груди или на других частях тела ее неоспоримые признаки.
В то время рассказывали массу страшных историй о сиделках и сторожах {169}, которые нанимались ухаживать за больными и ужасно плохо с ними обращались: морили их голодом, напускали в помещение угарного газа и всяческими другими мерзкими способами приближали кончину своих подопечных, то есть, по существу, убивали их; а сторожа, когда их приставляли к запертому дому, дожидались, чтобы там остался в живых только один человек, да и тот, вернее всего, больной, врывались внутрь, убивали его и тут же бросали тело в погребальную телегу! Так что его привозили к яме еще теплым.
Не могу с уверенностью утверждать, что подобные преступления действительно совершались, но знаю, что двое были посажены за это в тюрьму, однако они умерли, прежде чем их успели допросить; я слышал, что еще трое, обвиненные в разное время в подобных убийствах, были оправданы; мне кажется, что это было не совсем обычное преступление, как некоторые потом не без удовольствия утверждали; нельзя его назвать и преднамеренным — ведь люди были доведены до такого жалкого состояния, что не было сил удержаться; больные редко выздоравливали, и преступникам, возможно, и не приходило в голову, что они совершают убийство — ведь они были убеждены, что больной все едино не жилец на этом свете.
Но не отрицаю я и того, что в это жуткое время совершалось страшно много ограблений и других безобразий. Алчность у некоторых была столь велика, что они шли на риск ограбления и разбоя, особенно в домах, все обитатели которых умерли и были свезены на кладбище; они вламывались в дома любыми способами, несмотря на опасность заразы, забирая даже одежду с мертвецов и постельное белье с тех кроватей, на которых лежали больные.