— Нет. Я подам жалобу, если вы станете меня бить!
— Да ну… Если мы начнем тебя бить по-настоящему, ты проглотишь язык и уже никогда ничего никому не расскажешь. А если не проглотишь — поймешь, что лучше не портить отношения с теми, кто стоит выше тебя на социальной лестнице. Я вот стою выше. И даже хочу немного подтянуть тебя. Позволить подняться на пару замшелых, скользких, политых помоями ступенек на самом низу… Дать тебе заработать денег.
Позволить подняться на пару замшелых, скользких, политых помоями ступенек на самом низу… Дать тебе заработать денег.
«С чего такая щедрость? — промелькнула в мозгу Цитруса паническая мысль. — Доброта по отношению к коскам… Вольные торговцы — это совсем нехорошо. Повысятся денежные котировки. Ставки упадут. Да и Тушканчику будет не так просто спекулировать тем, что я вымениваю у охранников…»
Между тем один из тюремщиков, продолжая одной рукой держать его за ногу, другой обшарил карманы и предъявил Козлову пачку купюр. Начальник тюрьмы схватил находку своего подчиненного, на глаз оценил сумму и прошипел:
— Стало быть, нет денег?! Хорошо ловчишь, Цитрус! А я-то думал со снисхождением к тебе отнестись!
— Это всё, что у меня есть, — прохрипел Эдик. — Всё, что я заработал в своей никчемной жизни!
— Конечно, всё… Тут тысячи три. А ты мне компостируешь мозги уже несколько месяцев. Рассказываешь, как тяжело тебе живется. Вот переведу тебя на порожняк, в общую камеру — посмотрим, как взвоешь на питательных пайках и баланде!
— Возьмите всё, — скорбно согласился Цитрус. Охранники, наконец, вернули его в нормальное положение — то есть поставили на ноги, — но вряд ли это сулило ему что-то хорошее.
— Возьму непременно, — кивнул Козлов. — Рассказывай, где еще заныкал денежки? Ведь не всю же наличность ты с собой в карманах таскаешь! Никогда в это не поверю!
— Всю!
— Признавайся!
— Больше денег нет! — объявил Эдик. — Ни копейки! Всё, что нажито непосильным трудом, скоплено на свободе, завещано покойными друзьями, здесь…
— Ах, нет у тебя ничего… Стукалов, дай-ка ему по почкам. Легонько так, но чувствительно. Как ты умеешь.
Охранник помял дубинку в кулаках и засветил Цитрусу по спине. Тот только хрюкнул сдавленно и упал на пол.
— Понравилось? — поинтересовался начальник колонии. — Так как насчет денег?
— Нет денег! — прохрипел Эдик с пола. — Нету, и всё! А если ты меня убьешь, совсем ничего не получишь.
— Кто тут говорит об убийстве? — удивился Козлов. — Я просто хочу тебе разумности добавить. И язык чуть укоротить не помешает. Есть у меня подозрение, что ты меня обманываешь, Цитрус. Даже не подозрение, а почти твердая уверенность. Подтвержденная показаниями свидетелей. Вот так-то.
— Нет, я всё отдал, что обещал. И что вы требовали.
— Стукалов…
Сапог охранника врезался Эдику в солнечное сплетение. От резкой боли он не смог даже закричать, только охнул приглушенно. В глазах у него сразу померкло. Показалось, что на мгновение даже потерял сознание. А когда очнулся, увидел перед собой злую физиономию Козлова.
— Ну что ты, как баран, упираешься?! — сказал он. — Я ж с тобой по-хорошему. Мы тебя и не пытаем почти. Так, прессуем влегкую. А ты уперся, как баран.
— Как козел, — пробормотал Эдик.
— Что?! — не расслышал начальник колонии.
— Уперся, как козел.
— Ах, ты так, — рассердился Козлов, уловив в заявлении строптивого коска нехороший намек, вырвал у одного из охранников дубинку и врезал Эдику по коленям. — Последний раз спрашиваю — отдашь деньги или нет?
— Нет у меня денег! — заорал, корчась от боли Цитрус. — Всё отняли!
— А если подумать?
— Нет денег! Нет денег! Нет денег!
— Стойкий, — расстроился Козлов. — Хоть и псих. Чего орешь-то? Ну, нет — так нет. Ладно, иди тогда. Раз у тебя больше ничего нет.
Раз у тебя больше ничего нет. Но я за тобой послежу, конечно, режим тебе усилю слегка. А там и до четвертого барака недалеко. Я бы подумал на твоем месте, Цитрус.
— Конечно, я подумаю! Как же не подумать? Что мне остается, кроме как думать днями и ночами?
Тяжело дыша, Эдик сидел у стены и не двигался. Никак не мог поверить, что его отпускают. Всё казалось, что это очередная злая шутка Козлова, и пытки сейчас продолжатся.
— Сам посуди, что с тобой поделаешь, раз у тебя больше ничего нет, — начальник колонии пожал плечами, обращаясь, видимо, прямо к прокурорским камерам слежения, — не убивать же тебя, в самом деле. Правда, парни?
Он обернулся к охранникам. Те угрюмо молчали. По всему было видно, что против того, чтобы прикончить заключенного, они ничего не имеют.
— Это не наши методы, — сказал Козлов и погрозил им пальцем. — Проводите его. Да поаккуратнее. Он у нас заключенный ценный. Встал уже на путь исправления. Скоро совсем исправится. Станет бедным и честным. Как мы сами.
Цитрус попытался подняться, но не смог, болели отбитые колени.
— Да помогите же ему, — рассердился начальник колонии, — что встали, как бараны… — Он осекся, угрюмо глянул на заключенного. — В общем, в камеру его. Пусть там полежит, подумает, как обещал. Так, Цитрус?
— Подумать никому не помешает, — покорно откликнулся Эдик.
— Это ты на что намекаешь, стервец? — Козлов погрозил заключенному дубинкой, которую по-прежнему сжимал в кулаке. — Гляди у меня. Я к тебе добрый-добрый. Но могу и разозлиться. И тогда держись у меня! Перейдешь на порожняк, в общую камеру. Сухие пайки за счастье посчитаешь…