Один из копов смерил ее сердитым взглядом:
— Совсем стыд потеряла, проститутка проклятая. Мало того, что в мужскую камеру пробралась, так еще голая! Дать бы тебе по наглой роже! Но я женщин не бью с детского сада.
Дылда промычал что-то нечленораздельное, заступаясь за подружку, и ему двинули дубинкой по ребрам чтобы не вякал.
Цитруса приковали к тому же поручню, что и Дылду. Между ними оказался высокий коск с резкими чертами лица. Несмотря на молодость, виски у него были седые. В отличие от многих других, одетых в тюремные робы, коск носил линялую борцовку и широкие спортивные штаны. На мускулистом плече каждый мог видеть татуировку — черного паука на паутине и под ним буквы — ПАУК. Сразу было видно — коск авторитетный, мотавший не один срок.
— Паук, — прочитал Дылда и улыбнулся добродушно. — И так ясно, что это паук.
Коск окинул его свирепым взглядом и проворчал:
— Повесить Автора Уголовного Кодекса.
— А-а-а, — протянул великан, — тогда понятно. А тебя как зовут? Паук, да?
— Седой меня кличут.
— Ага, Седой, — обрадовался Дылда.
— Улыбку спрячь! — проворчал коск. — Не то я тебе ее в глотку заколочу.
— Что?! — великан заморгал часто.
— Что слышал, придурок.
Седой обернулся к Цитрусу и процедил:
— Ведь из-за тебя, падла, весь этот шухер начался.
Эдвард вздрогнул, оглянулся — не слышат ли остальные. Он и так уже наделал дел. Если и другие коски решат, что он виноват в их проблемах, не сносить ему головы.
— Что ж, мне надо было самому горло под рангунью заточку подставить? — поинтересовался он. — Мне, вообще-то, жить хочется. Я еще молодой.
— Кипеш не надо было поднимать, — проворчал коск, продолжая сверлить Цитруса злым взглядом. — «Наших бьют, наших бьют»… Завел себе врага, мочи его по-тихому. А то спать улегся, на полудурка понадеялся…
Дылда обиженно засопел.
— Это кто тут полудурок?
— Все вы полудурки. Как погоняло твое? Рука, Меченый сказал? По первой, значит. Ты тоже, полудурок?
— Я уже два раза сидел, — обиделся великан. — Меня, кстати, Дылда называют, а совсем не полудурок.
— Такому, как ты, никакая наука впрок не идет, полудурок, — отрезал Седой. — Иначе вежливее бы с бугром базарил.
— А ты бугор? — заинтересовался Цитрус. — В первым раз так близко живого бугра рядом вижу…
— Дохлого видел, что ли? — нехорошо сощурился Седой.
Цитрусу очень некстати вспомнилась голова Швеллера за лобовым стеклом полицейского катера.
— Нет. Я к тому, что совсем бугров не знал раньше. Кроме тех, с кем работал, конечно. Тебе фамилии Швеллер или Иванов ничего не говорят?
— Кореша твои в авторитете, что ли?
— Самые близкие кореша, — сообщил Эдик. — Так ты их знаешь или нет?
— Швеллера знаю, слышал о нем недавно скорбные новости. Его какой-то фраер вроде как в прошлом году шлепнул, — буркнул Седой. — Со Швеллером я в Баранбау познакомился. В эту дыру я, вообще-то, совсем случайно попал. В другом месте я работал… А здесь залетел из-за своего горячего характера. Подрался на улице. С парочкой полицейских. Ну и взяли меня. Думал, малым сроком отделаюсь. Но после много чего раскрутили… Ну и накрутили мне, конечно.
— Не Цуккермейстнер ли, случаем, накрутил? — тут же спросил Цитрус.
— А ты подсадной, что ли, — нахмурился Седой, — что всех легавых по именам знаешь?
— Цуккермейстнер — судья. Он мне сто тридцать два года впаял, — почти с гордостью поделился подробностями своей судимости Эдвард.
— Сто тридцать два года? Тебе, фраерок? Ну и дела… Ты что ж такого натворил? Покушался на какого-нибудь шишкаря из сената?!
— Да у меня статей, как у собаки блох, — расправил плечи Цитрус.
— Сто тридцать два года? Тебе, фраерок? Ну и дела… Ты что ж такого натворил? Покушался на какого-нибудь шишкаря из сената?!
— Да у меня статей, как у собаки блох, — расправил плечи Цитрус. — Проще сказать, чего на меня не навесили. Точнее, я и сам не знаю. Потому как никак вспомнить не могу хотя бы одной статьи, по которым не проходил.
— По некоторым лучше не проходить, — Седой поглядел на Цитруса с подозрением, — извращенцев у нас не жалуют.
— Вот по этой статье я как раз и не проходил, — сообщил Эдик.
— Это какой «вот этой»?
— Развращение извращенцев. Сто пятьдесят шестая.
— Что?
— Да ничего. Это я пошутил. Нет, правда, извращенцем меня не назовешь. Я, признаться, к сексу вообще отношусь предосудительно. Это всё потому, что у меня был строгий отец. Если я только говорил что-то о сексе, меня немедленно пороли. Так что вырос я человеком чистым и непорочным.
— Сто тридцать два года — не фунт изюму, — проворчал Седой после недолгой паузы, откровения Цитруса вызвали у него некоторое замешательство.
— Такой срок дает какие-то преимущества? — осведомился Эдик с присущим ему практицизмом.
— А как же. Лет через десять можешь даже выбиться в авторитеты. Если заслужишь всеобщее уважение. А то и в смотрящие… Бежать-то тебе некуда, да и вообще, знакомства сведешь. Если доживешь, конечно. Тот рангун тебя за что замочить хотел?
— За бублики, — вздохнул Цитрус:
— Ты не хами авторитетным людям, — нахмурился Седой. — Парень ты болтливый, Рука, как я погляжу. У нас тут этого не любят. Настоящий коск должен быть суров и немногословен. Примерно, как я. Втыкаешь?