— Эй, ты чего?
Хендерсон подбежала к нему. Упала на колени, резким рывком распахнула куртку. И там была рана. Темно?красное пятно. Тапело тихо всхлипнула. Как такое могло случиться? Почему? Блядь. Почему?
— Он не дышит.
— Что?
— Пожалуйста. Сделайте что?нибудь.
Хендерсон приложила ухо к груди Павлина. Замерла, прислушиваясь.
— Я ничего не слышу.
— Блин…
— Он же… — Тапело подошла ко мне, встала рядом. — Он же не умер, правда? — Её голос звучал так тихо, так тихо.
— Подгони машину.
Хендерсон стояла на коленях над телом Павлина. Прикасалась к нему, просто касалась руками и все; что?то шептала ему. Называла его по имени. У него было имя.
— Джон? Джонни…
— Он точно не дышит? — спросила я. — Точно?
— Сейчас, у меня тут…
— Тапело, подгони машину.
— Вот, попробуй.
Девочка достала из сумки складное зеркальце.
* * *
Складное зеркальце, такая дурацкая вещь. Плоская коробочка из зеленой пластмассы с потёртым логотипом косметической фирмы. И там внутри — зеркало, все испещрённое чёрными точками. Оно маленькое, очень маленькое. Лицо не поместится в нем целиком. Больное зеркало. Его можно приставить к губам человека, лежащего на земле, подержать пару секунд, а потом посмотреть, посмотреть очень внимательно; и там будет туманное пятнышко, призрачная тень дыхания, единственный истинный признак жизни, единственное подтверждение жизни.
5
Едем, мы снова едем. Медленно катимся сквозь темноту, и дождь липнет к стёклам, и ветер давит на лобовое стекло, как будто хочет нас остановить. Я уже не понимаю, где мы. Отрезок шоссе, протянувшийся вдаль. Без единого фонаря. Просто дорога. Любая. Одна из многих. И все дороги — пустынны, все безутешны. Я то засыпаю, то вновь просыпаюсь.
Засыпаю и вновь просыпаюсь, свернувшись на заднем сиденье. Засыпаю и просыпаюсь. Капли дождя бьются о целлофан. И каждый раз у меня перед глазами встаёт все та же картина, в разъёме между явью и сном. Лицо ребёнка, покрытое словами. В чёрных струйках чернил. Оно шевелится под остриём моего пера. Ему ещё лишь предстоит обрести форму.
Иногда мы проезжаем мимо домов. Огни, мерцающие вдалеке, — как обещание. Огни вблизи — как исполненное обещание. Но с тем же успехом мы могли бы и затеряться в каком?то другом, параллельном мире. Все такое чужое, нездешнее. Один раз мы видели, как горит дом. Словно дух пламени танцевал на холме.
Тапело включила радио. Передавали какую?то музыку. Что?то очень торжественное, со сложным мелодическим узором. Наверное, Баха. Музыка звучала странно: как будто мелодию ломали на ноты и составляли из них новые темы. Задумка, быть может, была неплохая, но воплощение подкачало. Внезапные изменения настроения и тональности резали слух. Периодически в музыку пробивался мужской голос. Он говорил о любви.
Тапело справлялась отлично. И рулила она просто мастерски — если учесть, в каком состоянии была машина. Пару раз нас заносило вбок, или машина вдруг замедляла ход, словно спотыкалась, а потом вновь набирала скорость — безо всякого участия со стороны Тапело.
— Она скоро ноги протянет, машина, — сказала Тапело. — То есть колёса. Она скоро протянет колёса.
Мы с Тапело почти не разговаривали в дороге. Мы ехали в Оксфорд, к Кингсли. Так захотела Хендерсон. Сказала, что, раз дело начато, его надо закончить. Я ей оставила один осколок. Только один. Больше бы она не взяла. Только ради Павлина, сказала она. Я не знаю, какой из осколков она выбрала.
Уже столько часов в пути.
Дорожные знаки и указатели, блестящие под дождём. Под горящими лампочками, прикрытыми козырьками. Слова, названия, схемы, кружки и стрелки — все проносится мимо, расплывается влажными кляксами.
В какой?то момент мне показалось, что что?то щекочет мне руку. Змея — фиолетовая печать — извивалась у меня на коже, как будто хотела слезть и уползти. Может, мы были уже не в Англии. Мне представилось, как наша машина проезжает сквозь некий тайный портал — в страну вечных скитаний, где нет городов, нет деревень, нет названий на указателях.
На сиденье была кровь. Кровь, которая вытекла из Павлина, пока мы везли его до больницы. Я никак не могла избавиться от ощущения, что это моя вина. Только моя. И даже не потому, что я втянула его в это дело. Я никого никуда не тянула — это был его выбор. Но я могла бы сказать ему про фотографию. Про ту фотографию, которую я сожгла в доме старой леди. Нет, даже не так. Надо было сказать Хендерсон. Не Павлину, а Хендерсон. Но я никому ничего не сказала.
Темно?красное пятно на рубашке. Когда оно растеклось, оно стало похоже на красный цветок. А потом превратилось в цветок.
Мне кажется, Павлин знал. Его пистолет лежит на полу, в машине. У меня под ногами. Он не стал стрелять. Мне кажется, он все знал. Знал, что с ним будет. И как это будет. В объятиях, так похожих на дружеские. Может, поэтому он и сумел обмануть судьбу. Обнять свою смерть. Обнять нож.
Он не выстрелил в того человека.
Я постараюсь запомнить дороги, по которым мы ехали вместе; пустые, заброшенные дороги.
— Смотри, — сказала Тапело. — За нами наблюдают.
Не луна, а её сестра. Вернее, брат. Вот он, поверх тёмной гряды облаков. Голографическая проекция. Огромный золотой глаз, глядящий на мир с высоты. Свысока.