Тапело, я думаю, должна была это знать, я потому и спросила. Но мне никто не ответил. Павлин был занят: он методично напивался. Тапело тоже была занята — сидела перед телевизором, прижав руки к экрану. Я не знала, что ещё сказать.
Я посмотрела на стену, на зеркало, повёрнутое к стене.
— Блин, где она? Где Хендерсон?
Мне никто не ответил. Павлин сидел за пианино и сворачивал папиросу с травой на закрытой крышке.
— Сколько времени?
В ответ Павлин улыбнулся. Достал зажигалку, раскурил свой косяк, залпом допил виски.
— Зачем ты так много пьёшь?
Он сразу замкнулся, и его взгляд стал холодным. От этого холода мне сделалось не по себе.
— Тапело, — сказала я. — Сколько времени…
Она как будто меня и не слышала. Она сидела перед телевизором, на полу, так что её лицо было всего в паре дюймов от светящегося экрана. Как будто она не боялась обжечь глаза. Призрачный голубой отсвет подрагивал у неё на лице.
Павлин что?то такое сделал с проводами, чтобы телевизор работал, а на счётчике это не отражалось. Ну, чтобы потом не платить. Но телевизор работал странно: каналы переключались сами собой. Я сама его не смотрела. Не могла смотреть — мне сразу же становилось плохо. Зато Тапело смотрела не отрываясь. И на неё это никак не действовало. Я снова задумалась: а сколько ей лет, этой девочке. Теперь она с нами. Она сама так захотела. И ведь добилась, чего хотела. Хотя я сомневаюсь, что при всем своём рвении она понимает истинный смысл того, что мы делаем.
Промельки, вспышки. Высоковольтные фрагменты из какой?то телеигры, одно слово из новостей, повторенное несколько раз, врезки документального фильма о старых рок?звёздах, садоводческая программа, все эти трескучие рекламные ролики, медленный полет крокетного мяча, внезапные пылкие проблески любительского порно, магазин на диване.
Я сразу же установила такое правило: Тапело смотрит телевизор без звука. Мы с ней поругались по этому поводу и до сих пор ещё психовали друг на друга. И я просто не знала, что надо сделать, чтобы она на меня не сердилась — чтобы все было нормально.
А потом Павлин поднял крышку пианино, пробежался пальцами по клавишам, как бы нащупывая мелодию; и заиграл.
— Это что ты играешь? — спросила я.
— Бритни Спирс. Я же рассказывал. Я играл в «Матадоре», на Бетнал?Грин. Ты там не бывала, Марлин? Может, ты меня помнишь.
— Бритни Спирс. Я же рассказывал. Я играл в «Матадоре», на Бетнал?Грин. Ты там не бывала, Марлин? Может, ты меня помнишь. Когда я играл, в зале пели.
— Нет. Кажется, нет.
Павлин начал импровизировать. Получалось у него плохо, но что?то было в его игре… какая?то неумелая нежность. Я смотрела на него, на этого здоровенного амбала, как он сидит за старым обшарпанным пианино, с косяком в зубах, и наигрывает какой?то вульгарный мотивчик — сбивчиво, мягко, надломленно. Смотрела и не понимала.
— Павлин, это же просто шум.
— Да. Но это мой шум.
Я опять подошла к окну и отодвинула занавеску. Из окна открывался унылый вид на задний двор отеля и на улицу, что за ним. А ещё дальше, под чёрным покровом ночи, раскинулся город. Проблески редких огней по всему склону холма — до самого верха, где начиналась уже настоящая темнота. Где?то на середине склона горел костёр. Я слышала странный звук: то ли плач, то ли завывание ветра. Я не смогла понять, что это было. Через дорогу мигала вывеска — яркий зелёный неон. Машин на улице не было. Дождь уже кончился, но я все равно не смогла разобрать, что там написано, на этой вывеске. Наверное, это был ночной клуб или что?нибудь вроде того. Я все смотрела на вывеску, пытаясь «поймать» слова в те мгновения, когда она зажигалась. Главное, сосредоточиться… не упустить… нет. Буквы дрожали и расплывались. Я смотрела на мир, словно сквозь завесу дыма.
Голова опять закружилась. Как это было, когда я рассматривала обои. Мне нужно было за что?нибудь ухватиться. За что?то стабильное, неизменное.
У двери под мигающей вывеской стояли какие?то люди. Они наблюдали за молодым человеком, который кружился в бешеном танце, а потом упал на асфальт. Он кричал, я уверена. Если бы только Павлин прекратил бренчать на пианино… тогда я бы узнала наверняка. Ещё одна жертва. Я смотрела на этого человека, лежащего на асфальте, но думала о себе. А что будет со мной, если болезнь все?таки возьмёт верх?
Внезапный приступ сомнения. Я не забыла принять «Просвет»? Днём? Я хорошо помню, как принимала утреннюю дозу, мы все вместе её принимали — я, Павлин и Хендерсон, — но сейчас уже вечер, а день получился каким?то уж слишком долгим. Так много событий. Всего не упомнишь. Все началось с красного лимузина. Потом мы заехали в мастерскую. Кто?то в кого?то стрелял. Почему? И когда это было? Воспоминания были как редкие проблески в темноте, словно ночь укрыла прошедший день непроницаемым покрывалом. Где Хендерсон? Пусть она возвращается поскорее. И пусть у неё будут хорошие новости. Или пусть будут плохие. Какие угодно — лишь бы хоть что?то. Лишь бы все это скорее закончилось.
Что?то сдвинулось. Я увидела мельком своё отражение в оконном стекле и быстро задёрнула занавеску, закрывая себя — ту, другую себя.