Зато за меня все тревожатся, я это знаю. Я чувствую. Из?за того, как я вела себя в театре. Теперь за мной надо присматривать. Это слова Хендерсон. Прежде чем уйти, она сказала Павлину: Присмотри за Марлин. Они уже не доверяют мне. Мне нельзя доверять.
Кладу тетрадь ближе к свету. Из всех светильников, что есть в номере, работает только настольная лампа на тумбочке у кровати. Абажура как такового нет. Просто медный каркас и лампочка. И свет постоянно мигает. В углах притаились тени. Комната маленькая — и какая?то слишком загромождённая. Две кровати, деревянный стул, тумбочка между кроватями. Телевизор, Все дешёвое. Все подержанное. Все вразнобой. Ни туалета, ни ванны, ни раковины. Но зато есть пианино. Старое пианино у стены напротив кроватей. И ещё — маленький шкафчик с баром, подключённый к электронному счётчику. Но Павлин разомкнул провода, и теперь мы пьём на халяву. Главное, завтра, когда мы будем уезжать, изобразить полное недоумение, если наша афёра раскроется. Если мы доживём до завтра. Если мы переживём эту ночь без…
Звуки с улицы. Звон разбитого стекла, дикий смех. Истошный, отчаянный вопль.
Когда же все это закончится?
В номере жутко воняет. Запах, скопившийся за годы. Оставшийся после людей, которые тут останавливались и жили. Может быть, умирали. И от него никуда не скрыться. Под грязными поблекшими обоями копошатся насекомые. Наум приходят всякие мрачные мысли о кожных болезнях. Похоже, у этой комнаты тяжкий случай экземы. Я пыталась позвонить дежурному администратору, чтобы пожаловаться, но на том конце линии включилось записанное сообщение. Искажённый металлический голос.
Вот где все происходит.
В этой комнате.
На стене висит зеркало. Разумеется, перевёрнутое. Стекла не видно. Но меня все равно так и тянет смотреть в ту сторону. На деревянную раму. Интересно, что будет, если мне хватит смелости повернуть его обратно к свету и посмотреться туда?
Что я там увижу на самом деле?
Чьё там будет лицо?
* * *
Павлин рассказал нам странную историю. Про то, как он покончил с собой. Это случилось уже после войны, но ещё до того, как они встретились с Хендерсон. Для него это было тяжёлое время: без работы и без желания искать работу. Он тогда жил у мамы и ждал, пока ему не подвернётся чего?нибудь стоящее. Но ничего так и не подвернулось. У него ещё кое?что оставалось, какие?то навыки и умения. Но самое главное, в нем ещё не погас огонь, зажжённый войной. Остаток яда в крови, как он сам это назвал. У него был пистолет, украденный в армии. Какое?то время он работал охранником, а потом занялся настоящей грязной работёнкой.
У него был пистолет, украденный в армии. Какое?то время он работал охранником, а потом занялся настоящей грязной работёнкой. Собственно, он и так был почти на самом дне, так что далеко падать ему не пришлось — но дороги назад уже не было.
— А чем ты занимался? — спросила я.
— Вбивал Господню любовь в тех, кто сам не въезжал.
— В каком смысле?
— А тебе непонятно? — сказала Тапело. — Морды он бил.
Павлин рассказал, что в конце концов он подрядился работать на одну фирму, где всем заправлял человек, называвший себя Бандит Билли. Он давил на «партнёров» Билли, когда надо было на них надавить с применением грубой силы, и ему это нравилось. Причём с каждым разом нравилось все больше — с каждым ударом, с каждым пинком, с каждым взмахом отточенной бритвы.
— Господи.
— А ещё я играл. В смысле, музыку. Сразу в нескольких лондонских пабах.
— Правда? Ты играл музыку?
— А почему он себя называл Бандитом? — спросила Тапело. — Он был безжалостным и бессердечным, да? Я права? Он был злым и жестоким, из тех, кто вырвет глаза у любимой собаки, чтобы продать их слепому.
— Нет. Просто он был однорукий. Однорукий бандит.
— То есть как однорукий?
— А вот так, — сказал Павлин.
— А, ну да. Однорукий бандит.
— А что случилось с его рукой? — спросила я.
— Ты давай не тяни, а рассказывай, как ты покончил с собой, — сказала Тапело. — Мне интересно.
— Да, рассказывай.
Шёпот в ухо из незнакомых губ — вот как Павлин узнавал о своём очередном задании. Никаких следов. Никогда. Имя, адрес. Фотография. Которую потом надо было сжечь. Подробностей Павлин не знал. Лишь иногда — недвусмысленный взгляд и кивок, означавшие, что можно себя не сдерживать, что «клиенту» должно быть по?настоящему больно. Например, человеку по имени Джим Спендер.
— А что он сделал не так? — спросила я.
— Я не знаю.
— Не знаешь?
— Мне ничего не рассказывали. Да и зачем? Я просто делал свою работу. А что там у них, почему… что за разборки… это меня не касалось.
— Хороший подход, — сказала Тапело.
— И вот тут?то оно и грянуло. Я посмотрел на его фотографию, и у меня вдруг возникло предчувствие.
— Какое предчувствие?
Павлин ответил не сразу. Он на секунду закрыл глаза, помолчал и сказал:
— Что кому?то будет очень больно.
— Ну так правильное предчувствие.
— Но не мне.
— Тоже, наверное, правильное предчувствие.
— Нет, — сказал Павлин. — Это было плохое предчувствие. Потому что в его работе о таких вещах лучше вообще не думать. Ты просто делаешь, что тебе велено. Не задумываясь ни о чем, кроме технической стороны дела. И Павлин так и делал. Никогда ни о чем не задумывался. До той минуты.