— Тебя и всех твоих людей осудили и лишили чести, — говорит трибун Марк Лициний.
Я мотаю головой.
— Осудили — да! Но чести нельзя лишить.
Марк Лициний немного смущен.
— Не прими за обиду, Хенеб-ка. Я подразумевал… ээ… юридический аспект данной процедуры. Она ведь регулирует связь между тобой и вашим владыкой.
Так что тост прокуратора вполне уместен.
— Тебя и всех твоих людей осудили и лишили чести, — говорит трибун Марк Лициний.
Я мотаю головой.
— Осудили — да! Но чести нельзя лишить.
Марк Лициний немного смущен.
— Не прими за обиду, Хенеб-ка. Я подразумевал… ээ… юридический аспект данной процедуры. Она ведь регулирует связь между тобой и вашим владыкой. Не так ли?
Римляне — большие законники. Их хлебом не корми, а дай порассуждать о jus utendi et abutendi, jus puniendi, jus occupationis и даже jus primae noctis. [54] Я не столь поднаторел в юриспруденции, и мысль Марка Лициния мне непонятна.
— Регулирут связь? Что ты имеешь в виду?
— То, что ты был связан присягой фараону. Но тебя и других изгнали из армии, лишили чести, а это аннулирует все обязательства перед Египтом и его правительством. Ты, Хенеб-ка, свободный человек, и твои люди тоже. Вы имеете право присягнуть на верность цезарю.
Прокуратор благожелательно кивает, и даже на кислой морде казначея изображается одобрение.
— Присягнуть можно, — говорю я. — Но какова цена вопроса?
— Прежняя, и она тебе известна, мой драгоценный Хенеб-ка, — отвечает Юлий Нерон. — Ты получаешь римское гражданство и звание легата. Тысяча двести денариев в год.
Воинские чины у римлян не совпадают с нашими: центурион выше теп-меджета, но ниже знаменосца, зато трибун повыше, ибо начальствует над когортой в четыре сотни бойцов. Легат же куда значительнее чезу, хоть еще не генерал. Легат — командир легиона, в котором десять когорт и вспомогательные службы. [55] Амон видит, мне оказали почет! Не говоря уж о денариях — если пересчитать на пиастры, будет втрое больше жалованья чезу. Наш фараон Джо-Джо велик и справедлив, но не очень щедр.
Хорошие условия, но я решаю поторговаться. Хотя бы потому, что тех, кто не торгуется, римляне не уважают.
— Прежде я был один, а теперь со мной девяносто пять бойцов. — Столько нас осталось после сражения при Ифорасе. — Я их сюда привел, и — клянусь Маат! — это было нелегко! Люди отборные, ветераны-менфит, все испытаны в боях. Рукой махнут, будет улица, отмахнутся — переулочек!
Казначей, переглянувшись с прокуратором, сообщает:
— За каждого получишь двадцать денариев.
— Это смешно, почтенный Крысс!
— Красс, — поправляет он. — С твоего разрешения, Красс Домициан Вольпурний. Двадцать пять, отважный чезу.
— Маловато. Карфаген заплатит больше.
При упоминании Карфагена их физиономии вытягиваются. Юлий Нерон нервно чешет в затылке и говорит:
— Карфаген — это империя зла. Тридцать пять!
— Пятьдесят! Вот мое последнее слово. Клянусь мумией родителя!
— Но, дорогой Хенеб-ка…
— Пятьдесят!
Марк Лициний отворачивается, пряча усмешку. Он на моей стороне. Солдатское братство нерушимо… Кроме того, он рассчитывает попасть в мой легион и выбраться из Цезарии, ибо честолюбивому воину искать тут нечего. Кстати, должность старшего трибуна и моего заместителя еще вакантна.
Прокуратор вздыхает.
— Ладно, пятьдесят за голову.
Это четырехлетнее содержание легата… Надеюсь, ты доволен?
— Еще нет. Что получат мои люди?
Юлий Нерон перечисляет условия контракта — неплохие, но обычные для римских наемников. Знаменосцы становятся трибунами, теп-меджет — центурионами, а рядовые — легионерами-триариями, [56] с учетом выслуги в войсках Та-Кем. Все с жалованьем, положенным каждому чину: легионер — двести денариев в год, центурион — четыреста, трибун — семьсот. [57]
Слушаю дальше.
Цена за потерю руки, ноги, пальца, глаза… десять лет службы — римское гражданство… через двадцать по выбору — выходное пособие или регулярный пенсион… право поселиться в Риме или в любом краю державы… в случае гибели — компенсация родичам…
Хорошие условия, но я опять торгуюсь, поминая Карфаген, где дадут еще больше. Дадут или нет, о том даже Амону не ведомо, но на прокуратора это действует. Он, как шепнул мне Марк Лициний, из рода патрициев, ненавистников пунов, [58] из тех римлян, что бились еще с Ганнибалом, и какой-то его предок, выступая в сенате, каждую речь заканчивал словами: «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam». [59] Зная об этом, я требую каждому воину полугодовой оклад — прямо сейчас и без последующего вычета. Людям нужно отдохнуть, а отдых в Цезарии недешев; еда, вино, женщины, приличная одежда — все стоит денег.
Наконец мы приходим к согласию, и Юлий Нерон велит Марку Лицинию наполнить чаши. Крысса или Красса — словом, казначея, — с нами уже нет, он отправился считать денарии; их выдадут нам завтрашним утром. Мы пьем, и я говорю:
— Еще одно, достойный прокуратор. Мне нужны гарантии, что я и мои люди не будем воевать с Та-Кем. Это условие нужно включить во все контракты.
Челюсть у прокуратора отвисает. Он хмыкает, морщит лоб и наконец бормочет:
— Вообще-то, мой дорогой Хенеб-ка, солдаты цезаря идут туда, куда приказывает цезарь. Procul dubio. [60] Исключений в этом вопросе не бывает.