Муссаваса, шагавший рядом со мной, то бормотал под нос, то начинал рассказывать очередную историю.
— Если отправиться на запад, будут скалы, а за ними в двух сехенах — пустошь с плотной почвой. Там, мой господин, есть травы, есть русло высохшей реки, а в нем — вода. Немного, но для клювастых птиц хватает. И птицы там…
— Какие птицы, дед? — прервал его Хайло. — Тут червяка не сыщешь, кривой осины не найдешь, а ты — птицы!.. Из чего они гнезда вьют, из шакальего дерьма? Или несутся прямо в песок?
— Ты, видать, чужеземец из дальней страны, где птицы — вот такие, — Муссаваса выставил тощий кулак, — где они летают, потому что сами малы, а крылья у них большие. Птицы пустыни на них не похожи. Они бегают, мяса в них как в баране, когти длиннее пальца, а клюв — с ладонь.
— Злобные твари, — добавил Иапет. — Такая клюнет, и полетит душа к Осирису.
Некоторое время они с Муссавасой обсуждали повадки страусов, потом проводник сказал:
— Я охотился в той пустоши, мой господин. Птицы глупые, не сбиваются в стаи, как козы и шакалы. Стая бы льва затоптала, а так отобьешь одну, и когда в ярость придет и бросаться станет — дубиной ее по башке. Амон справедлив! Дал птице клюв и когти, а человеку — палку!
— Амон мудр, — возразил Иапет. — Дал птице мало мозгов, а нам — вот это. — Он хлопнул по висевшему на груди «сенебу».
— Такое оружие не для меня. Мне хватает лука, копья и дубины, и потому я — великий охотник! Что за радость добыть зверя пулей? Такой зверь нечист, ибо погиб не от рук моих, а от пороха, что придуман Сетом. Вот мое копье… Я убил им трех львов, а клювастых птиц — без счета!
— Вррет, вррет! — завопил попугай, подпрыгивая на плече Хайла. Должно быть, обиделся за страусов, пернатых своих братьев.
— У этого — ни мяса, ни кожи, ни ума, разве что перья ободрать, — заметил проводник, покосившись на попугая. — Отдай его мне, чужеземец. Я сделаю чучело и… — Он вдруг замер, принюхался и вытянул руку с копьем. — Смотри, господин! Там человек! Мертвый!
Поистине был Муссаваса ловким следопытом и охотником, ибо увиденное им я бы принял за игру ночных теней. К западу, на пологом склоне бархана, в сотне шагов от нас, виднелось черное пятно, яма или складка, куда не попадает лунный свет, или что-то иное, чужеродное и неуместное в пустыне.
Приказав остановиться, я направился к этому странному предмету. Муссаваса и несколько моих спутников шли следом.
Черномундирный ассир из Собак Саргона… Он лежал скорчившись, и песок у его колена был залит кровью. На ноге — заскорузлая повязка, голова тоже замотана бинтом, нет ни оружия, ни фляги, ни мешка. Труп не истерзан — должно быть, грифы и шакалы его не нашли. Они обычно ищут добычу у людских поселений, где есть чем поживиться.
Иапет перевернул мертвеца на спину. Незрячие глаза ассира уставились в небо, черная борода казалась клочком свалявшейся шерсти.
— Раненый, — сказал Давид.
— Наверняка в схватке около усыпальницы, — добавил Иапет. — Тянулся за своими, жабье семя, обессилел и сдох. Что он теперь? Корм для стервятников!
Муссаваса втянул носом воздух, потом коснулся бледной щеки погибшего, ощупал кожу.
— День лежит, ночь и еще день… Откуда он, господин? — Охотник уставился на меня. — В Мешвеше твои люди говорили, что бродят по пустыне чужаки… Он из них?
Я кивнул.
— Да. Из тех, кто сжег Нефер. Но месть Амона-Ра его настигла.
— Амон-Ра велик! — Руки Муссавасы взметнулись к темным небесам.
— Нельзя его тут оставлять. Я его закопаю, — сказал Давид и принялся отгребать песок. Хайло, сбросив с плеча пулемет, помогал ему.
— В утробе Нергала твоя душа! — пробурчал Иапет, пиная мертвого ассира. Потом ухватил его за ворот туники и потащил в неглубокую яму.
Ливийцы, в отличие от роме и хабиру, не питают почтения к мертвецам; для них покойник — только пища для червей. Но что возьмешь с народа, который не строит каменных жилищ и храмов, не имеет письменности, не сеет зерна и промышляет разбоем, а в промежутках — пасет коз? Временами я думаю, что через много, много тысяч лет, когда исчезнут роме и ливийцы и придут нам на смену другие племена, память о сынах пустыни сохранится лишь в наших папирусах, статуях и росписях. И это справедливо, ибо они, как и хабиру, наши братья в годину бедствий. Но было так не всегда — помнится мне, как в трущобах Мемфиса мальчишки распевали старинную дразнилку: «за пирамиды и скарабеев бей ливийцев и иудеев».
Хоремджет склонился к моему уху.
— У них есть раненые, семер. И они, должно быть, устали и отчаялись, если бросают своих мертвецов без погребения.
— Возможно, ты прав, знаменосец. Но я полагаю, что здесь прошел один из мелких отрядов, а наши разведчики насчитали их больше двадцати. В этот отряд могли собрать всех раненых, а остальные ассиры живы, здоровы и по-прежнему свирепы.
Мой помощник с задумчивым видом почесал переносицу.
— Если так, чезу, можно поискать другие трупы. В пустыне раненые погибают быстро… Здесь есть след, я вижу отпечатки ног и колес, и они ведут примерно в ту же сторону, куда мы движемся. Проверим насчет мертвецов?
Я согласился и оставил с ним Давида и Иапета. Мое войско снова зашагало по пескам, и шли мы так до рассвета, то и дело перекликаясь с тремя разведчиками. Их поиски были безрезультатны — других погибших они не нашли. Кажется, этот ассирский отряд был вполне боеспособным и численностью не меньше нашего, что сулило изрядные неприятности. Враг прошел здесь недавно, и если в скором будущем мы на него наткнемся, схватки не избежать. Подумав об этом, я отправил Муссавасу вперед с двумя ливийцами и еще одну группу послал на восток.
Подумав об этом, я отправил Муссавасу вперед с двумя ливийцами и еще одну группу послал на восток. Но до утренней зари нас никто не потревожил.
Для дневки Муссаваса выбрал место в ущелье между высоких дюн. Напоив ослов, мы перекусили лепешками и финиками и попытались уснуть, пока гребень восточного бархана защищал нас от гнева Ра. Его ладья с пылающим солнечным диском поднималась все выше и выше, пока в полдень зной не обрушился на нас, придавив к песку раскаленной пятой. Ослы лежали, повесив уши, люди прятались под своими одеждами, и даже храбрейшие из нас испытывали страх перед мощью Ра. Но все же мы были привычны к жаре, а вот Хайлу пришлось тяжелее — он чувствовал себя как бегемот на большой горячей сковородке.