Глот, глот, глот… Бумм! Хайло расколотил пустой кувшин о стену. Для чего и почему, не ведаю. Знаком я с многими народами и племенами, что разнятся между собой обычаем, местами обитания, цветом кожи и понятиями о богах, но существует нечто, объединяющее нас в два больших сообщества. Мы, люди Черной Земли, — созидатели, и свидетельство тому наши города и храмы, наши поля, каналы и пирамиды. В привычке созидать греки, римляне, карфагеняне схожи с нами, а вот ассиры, кушиты, ливийцы и северные варвары — разрушители. Увидят чужое святилище — нужно поджечь, захватят город — нужно разграбить и снести с лица земли… Чем не угодил кувшин Хайлу?.. Выпил пиво, и оставь его в покое… Однако — бац! — и о стену!
Я вышел из казармы. Заря уже угасла, и солнечный диск всплыл на палец над зеленым восточным берегом. По Реке скользили первые лодки рыбаков. К западу, в бескрайней пустынной дали, маячили барханы, разрезанные ослепительно белой полосой дороги. Ближе к нам возносились вершины огромных пирамид, хранивших прах великих фараонов древности — Снофру, Хуфу, Хафры и Менкаура. [39] Усыпальницы помельче и изваяние сфинкса затерялись у их подножий.
Мы были готовы выступать: припасы собраны, бурдюки наполнены, бойцы построены. Руа и двое убитых солдат лежали на носилках — их полагалось с почестями предать земле, но не здесь, на берегу Реки, а в сухом песке пустыни. Стоявший у казармы грузовоз привлек мое внимание. Я подумал, что коли есть машина, а к ней — дорога и горючее, то почему бы не использовать такую божескую милость. Тем более что водитель у нас тоже имелся — Рени, утопивший свой танк в иорданских водах.
Я спросил его, исправен ли грузовоз. Машина была в порядке.
— Возьми десяток немху и поезжай по дороге, — распорядился я. — Надо выяснить, куда она ведет. Возможно, к оазису Нефер. Если так, ты доберешься до него и сможешь вернуться к нам раньше полудня.
Рени в восторге закатил глаза — должно быть, стосковался по рулю и педалям. Названные им бойцы полезли в кузов, на крыше кабины установили пулемет, подняли ящик с патронами и бурдюки с водой. Потом зафырчал мотор, Рени гикнул от избытка чувств, и мне подумалось, что он совсем еще мальчишка — вряд ли видел двадцать Разливов. Слишком молод для офицера-знаменосца… Вероятно, чин ему дали в силу традиции — на бронеходных колесницах и в воздушных войсках служили не сыновья ткачей, а парни поблагороднее. Знали бы родичи Рени, чем завершилась его служба! Может, знали да помалкивали про лагерь 3/118, гнусную нашу яму… Как говорится, своя кожа ближе к костям.
Рени запел. Голос его был звонок, и петь он любил — только не божественные гимны и не любовную чушь, которой услаждают слух красавиц, а боевые песни, что сочиняют в особом отделе Дома Войны.
Над пустыней ветер веет жаркий,
Край суровый тишиной объят.
У барханов встали наши танки,
На песках, что в Сирии лежат…
Грузовоз помчался по дороге. Из облака пыли, поднятой гусеницами, донеслось:
В эту ночь решили ассирийцы
Перейти границу у реки…
— Грраница, грраница!.
. — отозвался попугай на плече Хайла. — Ассирр трруп, трруп!
— Вперед! — сказал я, и мы тронулись в дорогу.
По пустыне, как уже говорилось, ходят ночью. Но переждать жаркое время было нельзя — тут, на западном берегу, тоже хватало населенных пунктов. Правда, воинские гарнизоны в них не стояли; считалось, что со стороны Сахары, моря знойных песков и обманчивых миражей, нам ничего не угрожает. Не потому ли здесь велись те тайные работы, о которых поведал Ранусерт?.. Но что тут строили?.. Я терялся в догадках.
Хайло сопел за моей спиной, мешая думать; казалось, я слышу, как в его брюхе булькает прокисшее пиво. Иапет двигался бесшумно, словно охотничий гепард, да и другие мои спутники, привычные к жаре, не задыхались и не хрипели, а шли бодро, пользуясь утренним временем. Отшагав треть сехена, мы приблизились к великим пирамидам, стоявшим на бесплодной и ровной как стол возвышенности. Их вершины подпирали небо, грани, одетые полированным камнем, блестели в солнечных лучах; возможно, тот камень был из нашей ямы, в которой тысячелетия назад копались древние.
— Мать твою Исиду! — пропыхтел Хайло. — Во наворотили! А к чему?
— Это усыпальницы, — пояснил Хоремджет. — В них спят вечным сном наши древние владыки.
— Нынешних бы сюда уложить, — откликнулся Хайло и добавил что-то еще о матери и детородных членах тела.
Плоскогорье с большими и малыми пирамидами было обнесено невысокой каменной стеной. Многие века эта территория была запретной, служившей для торжественных процессий и священных церемоний, пока Джосер Шестнадцатый, радетель о благе державы, не заявил, что искусство принадлежит народу, и повелел пускать к пирамидам всех. Но не даром, а за плату: с подданных — три медных кедета, [40] а с любопытствующих чужеземцев — тоже три, но уже серебряных. Прожект принес кое-какие доходы в казну, однако в нынешнее военное время здесь было безлюдно — ни сборщиков, ни торговцев сувенирами, ни римских зевак, ни греков из Афин, ни хитрых финикийцев, норовящих отколупнуть на память камешек.
— Чезу! Чезу Хенеб-ка! — послышалось сзади, и я замедлил шаг. Нас догонял ваятель Кенамун.