Впрочем, иудеев ассиры любят не больше, чем нас или кушитов с черной кожей. Согласно ассирским преданиям, народ их — избранник богов, происходящий от древних героев Гильгамеша, Хаммурапи и Ашшура. Но иудеям лучше известно, как зовется богоизбранное племя; к тому же они утверждают, что Гильгамеш, Хаммурапи и Ашшур были беглыми рабами Соломона, их великого царя, и звали их на самом деле Герш, Хаим и Шмер.
К тому времени, когда я стал командовать чезетом, нас вытеснили из Сирии. Дамаск попал в кольцо глухой блокады, но держался до сих пор — на героизме жителей, поедавших крыс и кошек, и военных грузах, что перебрасывались по воздуху из Библа и Сидона. В Палестине ситуация была получ-ше — хоть нас отбросили за Мертвое море и Иордан, хоть битвы шли под иерусалимскими стенами, но порты Финикии, от Библа на севере до Газы на юге, были еще за нами. Там, в Палестине, мы сражались большей частью с хеттами, союзниками ассирийцев, но Иерусалим, где я получил ранение, штурмовали отборные части Синаххериба. Захват города являлся для них не военной задачей, а политической; в честь нашего владыки, как я уже говорил, его переименовали в Джосерград, и сдать врагу такую цитадель было великим позором. Триста тысяч воинов, наших и ассирских, полегли у его стен, и стали они воистину стенами плача.
Триста тысяч воинов, наших и ассирских, полегли у его стен, и стали они воистину стенами плача. Что же до мирных жителей, роме и ханебу, финикиян и сирийцев, греков и аравитян, их было перебито без числа. Кто попал под бомбы и снаряды, кто сгорел в своем жилище, кто подавился «ветром Нергала», кого зарезали враги…
Отстояли мы этот Джосерград — правда, там теперь пустое пепелище, где трава не растет и вода не течет. Отстояли! Но, как говаривал Ганнибал, стратег из Карфагена, можно выиграть битву и проиграть войну. Судьбы ее решались не в Палестине, а на Синае, ибо Синай — ключ к вратам Та-Кем. Здесь, среди бесплодных гор и пересохших ручьев, фронт выгнулся дугою в тридцать сехенов; на нашей стороне — окопы и траншеи, колючая проволока да минные поля, и то же самое — у ассирийцев. Здесь я и воевал со своими «волками», и здесь прибился к нам Давид.
Вывезли его из-под Дамаска, когда генерал Памфилий, спартанец, принявший наше подданство, решил прорвать блокаду внезапным ударом, но сил не рассчитал и положил свой гвардейский корпус под танками ассиров. Надо сказать, все спартанские военачальники упрямы и безжалостны — бьются до последнего бойца, прут на танки, мины, пулеметы, а до солдатских жизней им дела никакого нет. Памфилий был из таких. Очень, говорят, гордился, что в предках у него Менел — царь спартанцев, воевавший с Троей, как описано Гомером.
Когда ассиры разгромили корпус, добрались до штаба и зарезали Памфилия, его заместитель сириец Воршилла собрался отступить к Сидону. Чтобы вывести людей из окружения, оставил заслон в сотню гвардейцев и велел им день стоять и ночь держаться. И они сражались точно львы, жгли ассирские танки и сходились с врагом врукопашную, а выполнив приказ, ушли на запад — двадцать восемь израненных солдат, что выжили из сотни. Повезло им, очень повезло — видно, мать Исида отвела от них погибель… Наша пропаганда тоже не дремала: Памфилия восславили героем, солдатам выдали по бляхе и назвали их гвардейцами-памфиловцами. Но если разобраться, не памфиловцы они, а воршиловцы — ведь последний приказ им отдавал стратег Воршилла.
Переправили их в Газу для лечения, а там находился на отдыхе мой волчий чезет. Временами я заглядывал в Дом Жизни, [36] пил вино с главным лекарем-жрецом и осаждал его супругу, сочную, как танаренский персик. Уж не помню, добился ли я желаемого, раздвинул ли ей коленки, но Давида приметил и взял к себе. Он был из обреченных Монту — парень без дома и поля, без стада и родни, все потерявший на войне и ею же вскормленный. Такие умеют лишь сражаться.
Я выключил ушебти и прислушался. В кухне Иапет и Хайло спорили у кувшина с пивом. Напиток прокис, и ливиец убеждал дикаря-северянина, что пробовать его нельзя — случится слоновья болезнь, [37] а в пустыне это верная смерть. Но Хайло не мог оторваться от кувшина, и вскоре раздались гулкие звуки — глот, глот, глот.
— Чтоб тебе сдохнуть, дурак прожорливый! — прошипел Иапет. — Пусть Сет плюнет тебе в пиво ядовитой слюной!
— Не гунди, рыжий. Где ты видишь пиво? — отозвался Хайло. — Это не пиво, а шакалья моча!
Глот, глот, глот.
— Что же ты его пьешь, отрыжка бегемота?
— Жалко. Добро пропадает. Знаешь, рыжий, сколько лет я пива не пил?.. — Глот, глот… — Хотя хреновое ваше пивцо… У нас такое и за квас не держат.
Глот, глот, глот.
— В песках пустыни сгниет твоя задница, болван. Предстанешь без нее перед Осирисом.
— Осиррис кррут, кррут! — завопил попугай.
Предстанешь без нее перед Осирисом.
— Осиррис кррут, кррут! — завопил попугай.
— Что мне ваш Осирис? — пробурчал Хайло. — Дам дубаря, так к своим пойду, к Триглаву-батюшке, к Моране-матушке… [38] — Глот, глот… — Уж они-то меня узнают, приголубят… — глот, глот, глот… — скажут: честно ты жил, Хайло, и честно помер, упившись пивом… — глот, глот… — вот тебе, парень, еще кувшин такой же дряни…