Встал я перед строем и сказал:
— Слушайте, немху, и не говорите, что не слышали! Идем мы к Реке и переправимся на западный берег ниже Мемфиса. У Реки дорог нам нет. Будем шагать на север по пустыне, от оазиса к оазису. Кто тронет в них людей, того в песок живьем закопаю. Провизию купим — есть у нас пиастры из сундука Саанахта. Шестнадцать сехенов надо нам пройти… — Я сделал паузу и молвил: — До Цезарии.
Тихий ропот прокатился вдоль шеренги. Прокатился и смолк. Они глядели на меня, ждали, что я еще скажу. Роме, ливийцы, сирийцы, хабиру… Знали, что если мы уйдем в Цезарию, то обратно не вернемся, не обнимем своих детей и жен, не упокоимся в гробницах предков.
— Доберемся до Реки, никого держать не буду, — сказал я. — Кто хочет, может идти в Мемфис или в другое место, где его родичи и дом. Но напомню: попадетесь в лапы Амон Бдит, всю семью зашьют в мешки и бросят в воду.
Это они тоже понимали. Закон фараона суров! Трудно сказать, кто его выдумал, сам Джо-Джо или его прихвостни из Дома Маат. Когда я был мальчишкой, Дом Маат занимался тяжбами, что случаются среди вельмож, ремесленников и земледельцев.
Когда я был мальчишкой, Дом Маат занимался тяжбами, что случаются среди вельмож, ремесленников и земледельцев. Потом возникли в нем другие службы, уже не связанные с судейскими делами: Рука Гора — каратели, охрана лагерей, Амон Бдит — ведомство тайного сыска, и Даяния Анубиса — эти трудятся на ниве расхищения гробниц и пирамид и пополнения казны. Со временем Рука Гора подмяла под себя маджаев, Амон Бдит дотянулся до армии, сделав военных жрецов шпионами, а в Даяниях Анубиса собрались ловкие грабители и воры. Хуфтор, шакалье семя, был как раз из службы Амон Бдит. Большое поношение для божества!
Я заложил руки за спину, прошелся вдоль строя.
— Вопросы, немху?
Вылез Иапет, сказал:
— Река широкая, семер, а нас больше сотни… еще верблюды и ослы… Опять же под Мемфисом войск не счесть… Как переправимся на запад?
— Ассиры сожгли рыбачью деревушку к югу от столицы. Я слушал ушебти у Саанахта… Пи-Мут зовется та деревня… Выйдем к ней. Думаю, место после бомбежки безлюдное и лодки там есть. Не найдем лодок, свяжем плоты. Ослов и верблюдов бросим.
— К западу от Мемфиса — пирамиды и великий сфинкс, — заметил Хоремджет. — Там стражники, семер. Не напороться бы на них.
— Вышлем разведчиков, проверим. Можно пирамиды обойти, но самая короткая дорога — мимо них. Точнее, мимо сфинкса.
Из строя выступил Пенсеба.
— Дозволь спросить, чезу… Дорога куда?
— К оазису Нефер, что будет первым на нашем пути. А дальше, за ним… — Я сощурился, припоминая, и вдруг сообразил, что дальше — Мешвеш, тот самый оазис, где я бывал у Бенре-мут. У неистовой Бенре-мут, жаркой, как огонь, и жадной до ласки! Это открытие меня поразило; на миг я застыл, всматриваясь в темнеющее небо, отыскивая среди звезд ее черты, но тут же сбросил наваждение. — Дальше — Мешвеш, Темеху, Хенкет. Лежат в трех-четырех сехенах друг от друга, а за ними — Цезария и дорога в Рим.
— Ррим, Ррим! — заорал попугай на плече Хайла. — Пиастрры! Пррорва! Пиастрры!
Ошибся, пернатый — в Риме ждали нас не пиастры, а денарии. Весила римская монета впятеро меньше, чем наша, однако была потяжелее, чем ассирийский куруш. [26] Но дело не в весе, а в количестве, и тут попугай не соврал — денариев в Риме целая прорва.
Я махнул рукой, и маленькая колонна двинулась в ночную пустыню. Люди шли, увязая в песке, шли молча, упрямо, согнувшись под тяжестью оружия, вытирая смешанный с пылью пот. Я вел их на запад, читая дорожные знаки в темных небесах — там, где сияли Сепдет и Нерушимая звезда, Сах, Бычья Нога и Бегемотиха. [27] Подул ветер, взметнул песок, и Хоремджет с Давидом, шагавшие поблизости, тревожно встрепенулись. Сердце мое замерло, и показалось мне, что лики богов вот-вот отвернутся от нас. Не станет ли это дуновение предвестником бури?.. Бури я страшился более всего — при наших запасах воды всякая задержка была губительна.
Но Иапет, который шел за мной, пробормотал:
— Не рагис, не шаркийя, и запаха гибли тоже не чую… [28] Ослы и верблюды спокойны… Не тревожься, семер, в этот раз мы не достанемся Анубису.
Ветер стих. Пустыня напомнила о своем могуществе и снова замерла. Мы шли на запад. Шли, как ходят в пустыне, — по острию клинка, между жизнью и смертью.
Глава 4
Река
На последней дневке, в полутора сехенах от Реки, приснилась мне Аснат.
Она была первой моей женщиной в те давние, давние годы, когда я сбежал от родителя и записался добровольцем в чезет Пантер, стоявший лагерем в Северном Оне. Такому решению — я имею в виду побег — нашлись веские причины. Почтенный мой родитель был ткачом, как дед и прадед, и та же судьба ожидала меня: день — у станка, ночь — в убогой хижине, а по утрам и вечерам — лепешка с луком. Но я оказался слишком задиристым и непоседливым для такого занятия; похоже, кровь моей матушки — а в дальних предках у нее числились гиксосы — превозмогла наследие потомственных ткачей. Так что в семнадцать лет я сбежал и присягнул на верность фараону, тогда еще Джосеру Двадцатому, а затем прошел обучение, принял на спину, плечи и пятки сколько положено палок, потаскался с тяжким грузом по пустыне, научился разбирать и собирать «сенеб» вслепую и удостоился отличия, значка с черной пантерой. И хоть пороха я еще не нюхал, но стал почти солдатом — почти, ибо оставался девственником. А в солдатском ремесле искусство завалить бабу столь же необходимо, как и ловкость в обращении с оружием или, к примеру, розыск провианта среди синайских гор. Решив, что недостаток этот нужно исправить, соратники постарше привели меня в бордель, сбросились по четверти пиастра и уложили между ног Аснат. После этого визита я уже сам к ней ходил, пока нас не послали на сирийскую границу. Аснат была женщиной опытной, любвеобильной, сочной телом и лет на пятнадцать старше меня — словом, то, что нужно для юнца, стосковавшегося по нежности и ласке. Я ее лет шесть не забывал, пока, дослужившись до теп-меджета, не смог завести подружку помоложе и порезвей — Нефертари из Пер-Рамсеса.
Но сейчас явилась мне Аснат. Стояла она предо мной в белом льняном одеянии, окруженная неярким ореолом, стояла так и глядела с укоризной, будто я провинился перед ней, а в чем — не знаю. Спросил я ее об этом, а она вздыхает и говорит: «Уходишь ты от меня, Хенеб-ка, уходишь… Но почему? Разве я тебя не любила? Разве не ласкала, не дарила щедро наслаждение? Разве не стал ты мужчиной в моих объятиях?» Подумалось мне, что она ревнует, и молвил я в ответ: «Если ты про Бенре-мут, Сенисенеб и Нефертари, то вспоминать о них ни к чему. Жизнь есть жизнь! Ты ведь не вчера родилась, Аснат, и знаешь: чем мужчина старше, тем женщины его моложе». А она все вздыхает и вздыхает… «Разве я против, глупый чезу? — говорит. — Они мои сестры, и ты люби их, Хенеб-ка, их люби и других, ибо мы — женщины Черной Земли, и все мы — лоно для твоего семени. Только не покидай меня и их, не уходи! Что мы без тебя?.. И что ты без нас?.. Сожрут чужие боги твою душу, растратят твою силу чужие женщины, и будешь ты как пальма с облетевшею листвой… Не уходи!»