Левкипп говорил по-нашему почти свободно. Он даже умел писать — конечно, демотическими знаками. Что касается иероглифов, то я не встречал чужестранца, обученного нашему священному письму. Да и то сказать — в какую голову, кроме бритой жреческой башки, влезут десять тысяч знаков!
— Человеку, видевшему сорок три Разлива, не бывает скучно, — ответил я. — Хвала Амону, есть что вспомнить. И не только то, что случилось со мной. — Прищурившись, я оглядел горизонт, затянутый маревом зноя. — Земля здесь древняя, Левкипп, из тех земель, где люди жили долго, долго строили и разрушали, воевали, засевали поля, молились богам… И были среди них такие, кто оставил память о себе.
— Ты говоришь о ваших папирусах? — спросил Левкипп, и я кивнул в ответ. Улыбка заиграла на его губах. Склонив голову, он произнес: — Обрати же сердце свое к книгам! Смотри, нет ничего выше книг! Если писец имеет должность в столице, то он не будет там нищим… О, если бы я мог заставить тебя полюбить книги больше, чем твою мать, если бы я мог показать перед тобой их красоты! [25]
— Тебе знакомы «Поучения Ахтоя»?
— Да, чезу. Он славит книги и писцов… А помнишь ли, что говорится у Ахтоя про воинов? — Усмешка Левкиппа стала еще шире. — «Может быть, сынок, ты скажешь, что тебе приятна участь воина? Отнюдь! Побывал бы ты в казарме! Там смрад, нечистота, там лупят палкой непрерывно. Но вот пошли в поход, так ведь редкий осел вытерпит мучения, выпавшие на долю воина в походе. Кругом опасности, болезни, так что назад, в Та-Кем, он возвращается полумертвецом. Не позавидуешь ему!»
Я пожал плечами.
— Всяк хвалит свое ремесло. У сына виноградаря рот полон винограда… Однако мы воины, Левкипп, ты и я. Ты мог бы остаться в Афинах, пить вино и слушать мудрецов в вашем Лицее, но выбрал иную судьбу. Не так ли?
— Были к этому причины, — сказал Левкипп, мрачнея. — Были, чезу.
— Не жалей о случившемся. Писцы не совершают подвигов. Это дело солдат, — утешил я его.
— Думаю, ты не прав, мой господин. Подвиг писца — а по-нашему аэда — рассказать людям о жизни и смерти, о войне и мире, о великих героях и великих свершениях… Рассказать так, чтобы дрогнуло сердце! — Он помолчал и спросил: — Доводилось ли тебе читать «Илиаду», повесть, вдохновленную богами, что написал слепой аэд Гомер? В Афинах и Коринфе, в Милете и Эфесе, даже в Риме и Вавилоне с ней знакомы уже многие, многие века. Повесть о древней войне, которая бушевала…
Жестом я прервал его.
— Эту повесть трудно перевести на наш язык, Левкипп, но я о ней слышал. Война за Проливы между греками и хеттами либо каким-то другим народом… Там сказано о ваших героях и царях… Аххл, Одсей, Менел и Агамен — кажется, так их звали?.. Эта повесть запрещена в Та-Кем. Давно запрещена, еще повелением Джосера Седьмого или Восьмого.
— Афина премудрая! Но почему, семер? — Глаза Левкиппа изумленно расширились. — Почему? Это ведь просто древнее сказание! Миф о богах и героях!
— Потому, что нет других богов, кроме Амона, Гора, Осириса, и нет других героев, кроме фараона. Народ должен знать, что только фараон свершает подвиги, а говорящий иное — лжец, — пояснил я.
— Но это случилось так давно…
— И в давние времена не было других героев, кроме Рамсеса Великого, Тутмоса Завоевателя и Яхмоса, изгнавшего из Та-Кем презренных гиксосов.
— Но это случилось так давно…
— И в давние времена не было других героев, кроме Рамсеса Великого, Тутмоса Завоевателя и Яхмоса, изгнавшего из Та-Кем презренных гиксосов. Ну еще Снофру и Хуфу, строителей пирамид… Так сказано в кратком руководстве для командиров и жрецов, надзирающих за умами, и так одобрено Домом Маат.
— Значит, про другие повести о войнах, случившихся в недавнее время, ты не слышал? — спросил Левкипп. — Скажем, «Прощай, оружие» Хемингуэя? Он сражался то ли в Иберии, то ли в Галлии, когда Рим начал экспансию на запад.
Имя было мне неизвестно.
— Хем-гу-эр, — повторил я, будто пробуя его на вкус. — Это какой же Хем-гу-эр? Из вавилонян или иудеев? А может, финикиец или хетт?
— Нет, он с Заокеанского материка, — отозвался Левкипп и со вздохом произнес: — Удивительная у вас страна, семер… Иногда я думаю, что ее отделяют от мира не моря и пустыни, а железный занавес.
Я тоже вздохнул.
— Какая ни есть страна, а наша. — А про себя добавил: не лишили бы меня наград и чести, проливал бы сейчас кровь, сражался бы на Синае, вел бы свой чезет против ассирских танков. И вдруг подумалось мне, что Джо-Джо и вся его династия, и прежние наши владыки от Снофру и Хуфу до первого Джосера, не стоят и капли солдатской крови. Не за них мы бьемся, а за землю предков, за веру свою и свой язык, за воды Хапи и за последнего из немху, что обитает на берегах Реки. И я бы дрался с ассирами, чтобы защитить свой дом… Но сказано: нет воли, кроме воли царя, а народ — пыль в его ладони! И еще сказано: все дороги ведут в Рим… Правда, это сказано не нами.
* * *
На вечерней заре велел я построить отряд, прошелся вдоль шеренги, заглянул в лица воинов — были они уже не такими утомленными, как утром, и хоть на львов не походили, но и баранами я бы их не назвал. Вполне боеспособный отряд, с каким не стыдно наняться на римскую службу, дабы громить карфагенян и прочих недоумков, каких угодно цезарю. У каждого бойца — «саргон» или «сенеб» с тремя рожками, приличная обувь и одежда; что на покойных взято, что на складе, и потому глядится пестровато. Но ничего! В Цезарии переоденут в легионерский доспех, выдадут плащи и сапоги, ремни и шлемы с орлами. Тех орлов век бы мне не видеть, да что поделаешь! Пыль не выбирает, куда ей лететь…