Он беспокоится за КОПа, танцующего среди разрывов. Часто бьет из подствольника по вспышкам выстрелов. Яркие шары плазменных разрывов даже через дым заставляют забрало шлема темнеть. Противно чиркают по вертолетной броне искры рикошетов. Близко. Пора сваливать. «Достаточно, уходи» — приказывает он Триста двадцатому, — «Я прикрою». Тот молнией отскакивает за спасительный угол, напоследок наподдав из пушки по настырному пулеметчику.
Над головой внезапно оживает закопченный ствол здоровенной дуры — роторной пушки. Гудя, разворачивается в сторону улицы, обваливая кирпичную кладку. Сергей тупо смотрит на него. Матерясь, оставляет винтовку, подтягивается, вкатывается в люк. Легко сказать — вкатывается. Такая большая снаружи, внутри «косилка» представляет собой какую то тесную нору, скорее, технический лаз для обслуживания и эвакуации. Остальное забито оружием и механизмами. Пригнувшись, Сергей с трудом протискивается через тесный проход. Сыплют искрами разбитые панели и перебитые кабели. Белыми клочьями свисает с потолка пожарная пена. Нудно жужжат аварийные зуммеры. Что то, едко шипя, тлеет под панелями пола. Машина умирает.
Оператор висит в полукруглом темном отсеке, весь в прозрачном коконе из эластичных подвесок. Он слепо крутит головой в огромном шлеме. Руки по локоть погружены в ячейки тактильного управления. Сергей толкает его в плечо, кричит через динамик шлема — «Сэр, надо уходить! Тут нельзя оставаться. Я вас прикрою». Оператор слышит его. Дергает плечом. Отчетливо качает головой. «Я остаюсь. Не хочу. Уходи». Сергей только сейчас замечает, что пол ячейки густо залит кровью из перебитых ног. Как он только держится? Видимо, только на стимуляторах. Оператор уже забыл о Сергее. Он живет в своем, видимом только ему мире. В своем радужном предсмертном сне он снова летит над ровными квадратиками домов. Он шевелит стволом и открывает частый огонь, сотрясая тело железного зверя крупной дрожью. Сергей кивает бесчувственной спине. Ему кажется, что он понял. Каждый вправе умереть так, как хочет. Он уважает это право. Он прикасается перчаткой к чужому плечу, тихо пятится назад, вываливается наружу. Подхватывает винтовку. Быстро перебегает за угол. Пригнувшись, семенит к позиции взвода. КОП топает рядом, закрывая его корпусом.
Подыхающий хищник никак не может смириться со смертью. За спиной раздирает воздух грохот автоматической пушки. Сергей всей кожей ощущает, как ливень снарядов крошит бетон. Оператор спешит. Бьет по малейшему шевелению. По вспышке выстрела. По теплу тела. По щелчку затвора. По всему. Оператор торопится прихватить с собой как можно больше. Наверстывает то, чего не успел в воздухе. Он уже сам за себя. Жизнь вытекает из него по капле, вместе с брызгами горячих дымящихся гильз.
— Интересно, как бы я хотел умереть? — мелькает на бегу идиотская мыслишка. Глаза ощупывают руины. Умирать тут, среди камней, с глоткой, забитой пылью, почему то не хочется. Умирать надо среди сочной садовой зелени. Желательно у моря. Хотя… Умирать не хочется и там.
Сергей не добегает до взвода каких то пятьдесят метров. Нечеловеческое чутье КОПа заставляет его прыгнуть в пролом стены. Вслед за ним вваливается Триста двадцатый. Сергей еще катится вниз по перекошенной плите пола, когда небо обрушивается на землю. Беззвучный удар вышибает из легких воздух. Бетонный пол огромным батутом раскачивается вверх вниз. В звенящей тишине крошатся стены и плавно оседают перекрытия. Ослепительный белый свет на мгновенье останавливает калейдоскоп обломков. Повисают в воздухе кирпичи и куски бетона. Радужно искрится завеса пыли. Потом свет резко гаснет. Как будто где то щелкают выключателем. И вот он уже — долгожданный конец. Наступает темнота.
23
Тишина. Звук падающих капель. Шелест мокрой травы под ногами. Голос над ухом режет слух:
— Едва успел. Извини брат, у нас тут тоже бюрократия.
Извини брат, у нас тут тоже бюрократия. На все вызовы не успеваешь вовремя реагировать.
Вокруг чернильная темнота. Нет, не так. Чернильная, значит черная. А черный — тоже цвет. Тут темнота какая то бесцветная. АБСОЛЮТНАЯ. Сергей пытается разглядеть говорящего. Пытается поднести к глазам руку. С удивлением обнаруживает, что забыл как это делается. Так и висит чурка чуркой не понять где, и не понять в чем. Пялится невидящими глазами в никуда.
— Ты тоже хорош. — выговаривает ему голос. — Мог бы и не играть в героя. Вдруг я не успел бы? Понимаешь о чем я?
Сергей кивает. То есть, думает, что кивает. Собеседника, похоже, его реакция устраивает. Голос веселеет, становится более развязным. Жалуется.
— Вы, люди, так расплодились, что приходиться работать с постоянной перегрузкой. Мыслимое ли дело — только у меня вас уже больше ста тыщ! Я физически не успеваю за всеми присматривать. Пока вожусь с одним, остальные тут же начинают делать глупости. Жениться. Красть друг у друга. Писать дурацкие книжонки. Играть в войну.
Если бы у Сергея был рот, он бы непременно его открыл. В башке теснятся хороводы вопросов. Выбрать бы хоть один.
— Слушай, а ты кто? — силится спросить он.
— Мог бы и сам догадаться, — обижается голос, — Я о тебе был лучшего мнения.
— Скажи, — торопится Сергей, — А те, что сегодня умерли, они что, получается просто тебя не дождались?
— Почему именно меня? Я тут не один. У нас, брат, тут такая вертикаль… Словом, полная бухгалтерия…
— А те, в которых мы стреляли? — допытывается Сергей.
— Слушай, ты думаешь, ты один такой умный!? — возмущается голос, — Меня, между прочим, уже ждут. Не задерживайте очередь. Ладно… Тут такая петрушка. Каждому свое. Кто хочет умирать — умирает. Кто хочет жить — живет. Каждому воздается то, что возжелается. Если успеваем, конечно. А так — что выйдет, то и получается. Те, кого ты убил, рождены, чтобы умирать во славу демократии. С большой буквы. Так что ты им сегодня услугу оказал.
— Получается, те из наших, кто сегодня умер, просто недостаточно хотели жить?
— Нет, вы, люди, точно рехнутые. За обезьянами приглядывать не в пример проще. Никакой гребаной жизненной философии. Ладно, как говорится, получите и распишитесь. Мне действительно пора. Бывай, солдатик. — голос удаляется, шелестя травой.
Темнота густеет. Из нее постепенно проступают мутные контуры. Обвалившиеся стены. Сорванные с петель двери. Перекосившийся потолок с большим проломом в середине. В пролом видны яркие точки. Это звезды.
Хочется пить. Кружится голова. Слегка тошнит. После хорошей дозы всегда так. Надо бы выломать из гнезда блок автодоктора. Кажется, болит каждая косточка. Где то не слишком далеко погромыхивает. Забрало почему то поднято. Настойчивое шевеление в мозгах. Такблок показывает одинокую зеленую точку рядом. Триста двадцатый. Цел, зараза. Бьется в башку через командный чип. Успокойся, дружище. Все путем… кажется.
Ноги полузасыпаны. Но действуют. Сергей с наслаждением шевелит ими. Вытаскивает из кучки щебня сначала одну, потом другую. Осторожно садится. Прислушивается к ощущениям. В голове словно порылись совком для мусора. Собственное имя вспоминается с некоторым напряжением. Откуда я? Ах да, из этих, как их, — из «Диких пчел»! Славно полетали, «дикие пчелы». Жаль, что недолго. Надо что то сделать. Ах да, связь!
— Здесь Заноза, Копье один. Всем, кто меня слышит. Прием. — губы бездумно бормочут в ларингофон. Прерывистый гул и треск помех. Скользящая трансляция. Броня повторяет вызов на десятках диапазонов. Хрен тебе! Полная демобилизация.
— Здесь Заноза, Копье один. Всем, кто меня слышит. Нахожусь в окружении. Запрашиваю помощь. Прием.
— Заноза, здесь Такшип восемнадцать.