К кому же прильнуть тебе душой? К единому Господу Богу. Тут верней пристань, ибо другой, даже неверной и слабой — нет и нет.

А русские и евреи ведь в одного Бога веруют? Как ты думаешь? — спросил он.

— Да, — ответил я, — в единого Бога. Когда пришел Иисус Христос, он сказал: «Я пришел не уничтожать закон (закон Моисея), а утверждать его». Господь един. Христос внес новые моральные дополнения к закону Бога единого.

— И я так думаю, — сказал Кулеватовский.

— А ты русский? — спросил я.

— Я русский!

— А по фамилии ты хохол.

— Отец у меня украинец, мать молдаванка (попросту цыганка), а я русский. Раньше православного вероисповедания писали, а теперь русский пишут. Теперь все русские. И евреев скоро совсем не будет. Кто на русской женится, кто за армянина выходит, все пишутся русскими, иначе на секретную службу не возьмут, вдруг уедешь «туда» и секреты продашь. Еще скажу: «Не старайся доказывать, кто ты есть: кто не захочет — не увидит».

Интересный мужик. Хороший. Не пришлось мне с ним больше поговорить.

Атака наша не получилась. Как сказал Кулеватовский, накрыл он нас в рощице. Артиллерия наша плохо сработала. На обратном пути шел я по ходу сообщения и увидел Кулеватовского. Он лежал на боку за бруствером, накрытый своей старенькой шинелькой.

ШИФРОВАЛЬЩИК РЕЗВАН

А все шло своим чередом: землянка, окопы, окопы, окопы и дождь со снегом. Первое солнце. Снег на земле. Жухлый, с темными ямками, но снег. На входах в землянки глина крепко пристает к сапогам. Намазанная на деревяшки, где их чистят, высыхает, трескается и рассыпается рафинадом.

Землянки в бывшей роще. Целого дерева — ни одного. Видел когда-то под Ереваном развалины древнего храма. Там остались только части колонн на фундаменте. Много колонн разной выжитости и высоты. Упавшие части лежат тут же. Наша роща похожа на этот храм. В каждое дерево попал снаряд, и не однажды. Не рядом разорвался, этих были тысячи, но попадал прямо в стоящее дерево (сколько же их нужно выпустить) и отрывал верхнюю часть. Оставалась колонна с капителью, как расщепленная метелка, крашенная в чернь. А некоторые лихие летуны не разрывались и, попадая в ствол, расщепляли его и оставались в нем, как нос слона в известной сказке.

Было тихо, и мы вылезли на поверхность, как зеленые ящерицы на серый камень, на солнце, на весеннее тепло, и были зелены с лица. Сырость окопов и землянок на болоте и водка раскрасили лица потребителей. Однако был среди нас суперзеленый. Его привезли из блокадного Ленинграда.

…

Он был шифровальщик армейский,

Она — генеральская вошь.

Мы стояли вокруг него. Он рассказывал. Мы все питерские, и это понятно, было интересно слушать. Резван его фамилия. Красивая фамилия. Он снял шинель. Его «х/б» почему-то не хаки, а серого цвета, похоже на цвет немецкой формы. Присмотрелся я ближе. Вши покрывали его гимнастерку сплошным слоем. Некоторые особи сидели даже в два слоя друг на друге. То ли им места не хватило, то ли исполняли завещанное им природой важное или даже очень важное дело. Впрочем, как я потом узнал, вши этим не грешат, каждая самка сама себя оплодотворяет, сама себе удовольствие делает.

Они сплошняком сидели на наружной стороне рубашки. Сколько же их было внутри! Этим точно места там не хватило.

Я сказал ему: «Смотри, Коля! Вши». Он засмеялся и ответил: «Когда их столько, это уже не вши, это укрывало, их уже не замечаешь. Даже теплее. Пристрелялись мы с ними. Одно хорошо, живым себя почитаешь. Они умирающих покидают. Чуют и покидают. Живых поедают, неживых — покидают.

…

Живых почитаешь,

Живых поедаешь,

Неживых покидаешь.

Сам видел. Ручьями текут, уходят».

Шифровальщики люди особенные. Живут в отдельной землянке. В гости к ним не забежишь (слава Богу). Перед землянкой — часовой. В затишье греют пузо. Как дело началось — так снуют день-ночь-день. Их двое (второй Платонов — какая фамилия!), и хватает цифр на обоих. Приказы и указы приходят в шифре. Все расшифровать и отпечатать и бежать к командиру или начальнику штаба. И к связистам за новыми приветами. А то и связисты часового тревожат сами.

Так вот, выжил Коля. Выжил, отъелся, отмылся, отвошебоился и выжил. Растолстел даже сильно, ел хорошо и сидел много. Растолстел так, что казался опухшим. Вот так-то у нас было со вшами.

Однажды мы заменили в обороне части, снятые с нашей линии. Мой вестовой Кроля (он выздоровел и возвратился ко мне, как его имя — не помню), очень шустрый старик, занял мне землянку — чудо. Четыре наката и внутри все стены и потолок забраны плащ-палатками. Видно, в ней жил не менее полковника. Такое пышное богатство меньшому недоступно. Одно было странно. Почему, уходя, не сняли своих драгоценных драпри. Землянка была двухкомнатной. В «зале» — стол, топчан, и в предбаннике — топчан для ординарца.

Когда я, уже совсем без сил, к вечеру добрался к «дому» в мокрых валенках, Кроля спал на своем месте. Зажегши керосиновую лампочку, я обмер. Кроля был красным, как облитый кровью. Клопы сидели на нем всплошную.

Нашу землянку мы с ним продали за литр спирта. Позже купивший рассказывал: «Я набрал их полную каску и отнес начальнику тыла майору Сысу. Потребовал у него литр спирта (чтобы не быть в дураках), иначе, сказал, могу уронить каску на пол в шикарной вашей землянке. Майор Сыс литр выдал, так что все остались «при своих». Больше я шикарных землянок не занимал никогда. Ни своих, ни немецких.