Тут мне отперли дверь, и тут я увидел, вздрогнул и задохнулся.
Передо мною стояла старая, изможденная, сухая, как палка, в несвежем халате, без голоса тетка с завязанным горлом, в платке, в которой я должен был угадать свою двадцатишестилетнюю обожаемую, румяную, беленькую, всегда такую чистенькую Ирочку. Она была старше и выглядела хуже своей матери, а как выглядит теща, это все знают.
Она боялась подойти ко мне и обнять меня, она стеснялась своего вида. Почти как в «Не ждали» Репина, только наоборот. «Я уже полгода без голоса, — говорила она надорванным шепотом, — всех инженеров поставили на станки, а в цехе сквозняк и холод, вода замерзает, окна разбиты высоко, чинить некому». Она тихо плакала. Лялька спала. Бабка ее, разбудила и совала голенькую мне на руки, а я еще не снял шинели и стоял с сидором за плечами.
Теща сияла и гладила плечо. Ирочка, плача, робко и совсем не любовно прикасалась к шинели. Ляля так и не проснулась. Мы опять уложили ее в постельку. Я, наконец, снял шинель. Новое обмундирование. Желтая портупея, погоны старшего лейтенанта, и, наконец, орден Красной Звезды. И огромный чемодан и мешок продуктов. Старуха зашлась от восторга, а Ирочка была такой усталой и слабенькой, что не способна была даже выразить свою радость. О любви и намека не было. Подавленность ее была подстать одному партизану, вышедшему из окружения. Я видел его приговоренным к расстрелу, ввиду неясности его вины.
Голодали сильно. Двое детей — Ляля и Лена, восьми лет (третья дочь Марии Фроловны от второго брака). Все, что добывалось, отдавалось детям. Одна рабочая карточка. Старуха работала надомницей, шила кальсоны для фронта или что-то такое. Выручало ее умение шить. Она шила женам тыловых военных и КГБ за хлеб, иногда за водку. Водку на базар, с базара еду, иногда молоко для детей.
Старуха, старуха, а старухе было всего сорок семь лет. Но для меня она всегда была старухой и навсегда ею осталась. Муж ее, Седенков Коля, куда-то сгинул. В начале войны он избежал призыва, удрал, потом его поймали, посадили или отправили в штрафную роту. Сведений о нем не было. Мария Фроловна и раньше относилась к нему неуважительно; хиловат, моложе ее, но, как она говорила, «все мужик в доме». Приходил с какой-то неответственной работы с брезентовым портфелем и сидел в качалке, читал газету весь вечер.
Муж Люси Миша — тот был у нее героем. Хотя Люся его не любила и наставляла ему рога при всяком удобном и неудобном случае. Но он был в КГБ. Дарил Люсе красивые туфли и дорогую одежду. И иногда привозил ковры. Он был молодец. А я — что? Стипендия — раз. Альпинист — два. Оборванец — три. И притом национальность — еврей … В общем, не жаловала она меня, и даже неуважительно относилась к моей личности. Но здесь другие расценки пошли. Зять — старший лейтенант, фронтовик, орден, сальце с водочкой привез и живой пришел!..
Немного уважительности получил. Целовали мы друг друга в плечо, в шинель, в погоны. Спрашивали, спрашивали, а отвечать некому и некогда, и слушать не открывалось.
«Давайте выпьем за встречу», — сказал я, доставая водочку. Мария Фроловна повеселела еще, а Ирочка смутилась. — «Может быть, лучше на молоко сменять для детей». — «Конечно!» — согласился я. Мария Фроловна рассказала, что Ира без обеда уже который день, почти все приносит домой в судочке. Посмотрев на нее, я все понял. Ирочка истощена голодухой.
Мы поели, пили чай, долго еще говорили. Я сказал, что очень устал. Теща же все нас не отпускала. «Ирочке скоро вставать на работу», — сказал я. Теща не отпускает. Я снял сапоги и лег на кровать. Они сидели за столом, потом Ирочка легла рядом. Теща пододвинула стул к кровати, подперла рукой щеку и продолжала разговоры. Я всегда ее не любил, а тут возненавидел. Но она не уходила.
— Ируся, скажи ей, чтобы она ушла, — шептал я на ухо.
— Не могу, — отвечала она.
И она не могла. Не только не могла сказать это матери, но не могла остаться со мною. У нее уже от истощения не было менструаций, и ей это все было трудно, даже страшно. В конце концов мать ушла. Ирочка очень старалась быть хорошей, но … Однако в этом смысле я ее не пожалел. Не смог, наверное, понять. Может быть, потому, что стал настоящим военным, что ли… И, кстати, вспомнил формулу нашего старшины: «Винтовка должна быть безотказна в бою, как жена в постели». Высшая мудрость и справедливость.
Заснул я тогда, когда Ируся ушла, убежала на работу. Тут только мне стало ее жаль, и очень. Господи! Как я ее тут пожалел. Но жизнь пошла своим чередом. Целый день занимался я Лялей. Ходил с ней гулять и на базар, купил ей игрушку — бабочку на колесиках и с палочкой. Девочка моя уже большая, ласковая и милая, как мне показалось, серьезная. Я ее видел впервые. Нельзя же считать человеком девочку в возрасте пять месяцев. Позже мою бабочку Мария Фроловна как-то бездумно сожгла в печке. Это была первая и очень серьезная трагедия моей дочери. Она оставила серьезный след в ее жизни. Об этой бабочке Лена рассказывала мне много раз, и последний рассказ ее был в день защиты диссертации. Она сказала: «Трудности, испытанные сегодня мною, сравнимы лишь со сжиганием бабочки».