Бурчихин подозвал официанта.
— Пару жигулевского! Нет, четыре!..
Витя разлил пиво, и они молчал начали пить. Вынырнув на середине второго стакана, художник, задыхаясь, спросил:
— Как вас зовут?
— Бурчихин я!
— Понимаете, Бурчихин, я вообще?то маринист.
— Понимаю, — сказал Витя, — это сейчас лечат.
— Вот, вот, — обрадовался художник. — Мне море рисовать надо. У меня с легкими плохо. Мне надо на юг, к морю. Чтобы ультрамарином! Здесь этот цвет ни к чему. А я люблю ультрамарин неразбавленный, чистый. Как море! Представляете, Бурчихин, — море! Живое море! Волны, утесы и пена!
Они выплеснули пену из стаканов под стол и закурили.
— Не переживай, — сказал Бурчихин, — ну?! Все будет хорошо! Сидеть тебе в трусах у моря с ультрамарином!
— Правда?! — Глаза художника вспыхнули и стали как нарисованные.
— Не переживай, — сказал Бурчихин, — ну?! Все будет хорошо! Сидеть тебе в трусах у моря с ультрамарином!
— Правда?! — Глаза художника вспыхнули и стали как нарисованные. — Вы думаете, я там буду?!
— О чем разговор? — ответил Витя. — Будешь у моря, о легких забудешь, станешь большим художником, купишь дом, яхту!
— Скажете тоже — яхту! — Художник задумчиво покачал головой. — Разве что лодку, а?
— А еще лучше — и мальчик, и девочка! Здесь на балконе у тебя запросто девчушка поместится! — Бурчихин обнял художника за плечи, на что ушло полруки от локтя до ладони. — Слушай, друг, продай полотно!
Художника передернуло.
— Как вы можете?! Хотите подарю?!
— Спасибо тебе, — сказал Витя. — Спасибо, друг! Только сними с шеи галстук: не могу на себе его видеть — дышать тяжело!
Художник чиркнул по бумаге, и галстук превратился в тень пиджака. Бурчихин осторожно взял лист и, держа его перед собой, пошел между столиками, улыбаясь нарисованной улыбкой, шагая все тверже и уверенней. Художник допил пиво, достал чистый лист и положил на мокрый столик. Улыбнувшись, нежно погладил боковой карман, где лежал нераспечатанный тюбик с ультрамарином. Потом поднял глаза на паренька за соседним столом. На руке у него было вытатуировано: «Нет счастья в жизни». Художник нарисовал фиолетовое море. Алый кораблик. Зеленого бравого капитана на палубе…
Птичка
Жила в клетке птичка. Бывало, с утречка, как солнце глянет, до того весело тренькает, — спросонья так и тянет ее придушить! Кеныреечка чертова! Нет, поет изумительно, но спозаранку надо совесть иметь! Не в филармонии живем все?таки!
Хозяева со сна начинали крыть нецензурными выражениями, которые ложились на птичий свист, и складывался, как говорят музыканты, редкостный, едрена корень, речитативчик.
И тогда хозяева, кеныровладельцы, как посоветовали, накрыли клетку темной тряпочкой. И произошло чудо. Кеныреечка заткнулась. Свет в клетку не проникает, откуда ей знать, что там рассвело? Она и помалкивает в тряпочку, то есть птичка получилась со всеми удобствами. Тряпочку снимут — поет, накинут — молчит. Согласитесь, такую кенырейку держать дома одно удовольствие.
Как?то позабыли снять тряпочку, — птичка сутки ни звука. Второй день — не пикнет! Хозяева нарадоваться не могли. И птичка есть, и тишина в доме.
А кеныреечка в темноте растерялась: не поймешь, где день, где ночь, еще чирикнешь не вовремя. Чтобы не попасть в дурацкое положение, птичка вообще перестала петь.
Однажды кеныреечка в темноте лущит себе семечки и вдруг ни с того ни с сего тряпка свалилась. Солнце в глаза ка?ак брызнет! Кеныреечка задохнулась, зажмурилась, потом прослезилась, прокашлялась и давай свистать позабытую песню. Стрункой вытянулась, глазки выпучила, тельцем всем содрогается, кайф ловит. Ух, она выдала! Пела о свободе, о небе, словом, обо всем том, о чем тянет петь за решеткой. И вдруг видит — е?мое! дверца клетки открыта! Свобода! Кеныреечка о ней пела, а она — вот она тут! Выпорхнула из клетки и давай по комнате кренделями! Села, счастливая, на подоконник перевести дух… Мама родная! Открыта форточка! Там свобода, свободнее не бывает! Вставлен в форточку кусочек синего неба, и в нем карнизом выше голубь сидит. Свободный! Сизый! Толстый! Ему бы ворковать о свободе, а он спит, дурак старый! Интересно, почему о свободе поют только те, у кого ее нет?
Кеныреечка подпрыгнула, и что ж она с ужасом видит?! За стеклом на карнизе сидит рыжий котяра и, как истинный любитель птичьего пения, в предвкушении облизывается.
Кенырейкино сердце шмыг в пятки и там «ду?ду?ду»… Еще немного, и свободно попала бы коту в пасть.
.. Еще немного, и свободно попала бы коту в пасть. На черта такая свобода — быть съеденным? Тьфу?тьфу?тьфу!
Кенырейка пулей назад к себе в клеточку, лапкой дверцу прикрыла, клювиком щеколду задвинула. Фу! В клетке спокойней! Решеточка крепкая! Птичке не вылететь, но и коту не попасть! Кенырейка на радостях зачирикала.
Кеныреечка, скажу вам, пела как никогда! Потому что близость кошки рождала вдохновение, решетка гарантировала свободу творчества. А это два необходимых условия для раскрытия творческой личности.
Стреляный воробей
Старый воробей, прислонясь к рваной калоше, обратился к собравшимся на помойке молодым воробьям:
— Ну, птенцы желторотые, что клювы разинули? Да, я тот самый знаменитый стреляный воробей Чирик Сорвиголова! Кое?кто норовит унести свой богатый опыт в могилу. А я жизнь прожил, можно сказать, стоя одной ногой в могиле, потому делюсь опытом, пока второй ногой с вами тут, а не обоими там. Если нет ко мне вопросов — отвечу на них подробно. Первый вывод, который сделал на собственной шкуре: с волками жить — не все коту масленица!